— Вы ребенок, — сказал Зайцев. — Они для того и приехали, чтобы проверять. Надо придумать что-нибудь другое.
— Что можно придумать?
— Подождите. Вы ведь Казак. Покажите вольтижировку, джигитовку…
— Вы напрасно шутите, — скорбно сказал Казак. — При чем здесь джигитовка? Я казак не по профессии. Я по фамилии Казак.
— Просто не знаю, что вам и посоветовать. Пойдите в десятый номер. Там живет Матильда Прохорова с группой дрессированных мышей.
— Это не выход.
— Почему?
— Потому что, во-первых, я боюсь мышей, а во-вторых, там уже сидит буфетчица Зина. Она тоже записана у нас как артистка.
— Тогда дело плохо. Может быть, вы зайдете к «два-Шарашкин-два»? Они ходят по проволоке. До завтрашнего дня много времени.
— Я по земле еле хожу, а вы меня бросаете на проволоку! Если у вас такое веселое настроение, я лучше уйду!
И Казак ушел. Вернувшись домой, он задумался и наконец принял решение…
Фестиваль штатных артистических дарований начался в середине дня. На летней сцене стоял рояль. В первом ряду сидели члены комиссии и Мамайский, с лицом, выражающим примерно следующее: «Что делать, товарищи? Я же знал, что это когда-нибудь плохо кончится».
Председатель комиссии посмотрел на Мамайского и громко сказал:
— Начнем, пожалуй?
— Да, — ответил Мамайский.
Это было похоже на кадр из немого фильма: рот Мамайского открылся, но звука никто не услышал.
Первым на сцену явился конферансье — лысый человек с мягкими движениями конокрада. Рассказав аудитории анекдот, накануне вычитанный в потрепанном комплекте журнала «Будильник», конферансье, провожаемый страшным взглядом Мамайского, скрылся, и на сцену выбежала балетная пара.
Аккомпаниаторша, не глядя в ноты и не сводя глаз с членов комиссии, заиграла «Пиччикато» Делиба, а солисты балета — старший экономист Заикин и машинистка Клава Распопова — с суетливостью транзитных пассажиров исполнили танец.
Впрочем, танцем это назвать было трудно. Это была чрезвычайно причудливая комбинация, напоминающая одновременно французскую борьбу, сеанс гигиенического массажа и утреннюю зарядку.
После того как энергичный экономист не без изящества уронил примадонну, председатель комиссии сказал:
— Достаточно. Кто следующий?
Следующим выступил именуемый мастером художественного слова инкассатор Клюев: бодро высвистывая букву «с», он исполнил короткое стихотворение.
Казак не слушал выступлений своих коллег. Он нервно ходил по дорожке за сценой и распевался. Казак решил прорваться по линии вокала и пока репетировал, пугая случайных прохожих звуками, похожими на лай самца-койота.
— Ваша очередь! — услышал Казак.
Он высоко поднял голову и стал подниматься по лесенке с видом человека, идущего на эшафот.
Когда Казак во фраке мальчикового размера и в желтых туфлях, носящих игривое название «Верочкин фасон», появился на сцене, Мамайский понял, что наступило время сдавать дела.
Казак посмотрел на членов комиссии слюдяными глазами, откашлялся, и лицо его вдруг приняло задумчивое выражение. В последний раз Казак пел в 1913 году на выпускном вечере в университете, причем не лишним будет заметить, что университет кончил не он, а его брат.
— «Быстры, как волны, дни нашей жизни», — объявил Казак и кивнул аккомпаниаторше.
Казак запел.
Со сцены понеслись такие неслыханные рулады, что видавшие виды члены комиссии дружно опустили глаза, а председатель их даже закрыл.
— Мамайский смотрел на Казака взглядом факира, усмиряющего кобру. Но было уже поздно. С отчаянием человека, идущего на все, Казак, едва закончив первое вокальное произведение, молодецки хлопнул в ладоши и неожиданно запел:
Эх, Дуня-Дуня, Дуня — я, Дуня — ягодка моя!
Обогащая рефрен чечеткой, Казак бушевал на сцене. Он не слышал, как председатель комиссии обратился к Мамайскому, находившемуся в глубоком трансе:
— Картина ясна. На сегодня достаточно. Остальных посмотрим завтра.
Казак тем временем спустился со сцены и ушел.
Он шел через город в своем концертном одеянии, и люди удивленно уступали ему дорогу.
Наступила ночь. Участники второго тура готовились к завтрашнему испытанию.
Буфетчица Зина в номере у Матильды Прохоровой, дрожа от отвращения, репетировала с мышами.
Нотный библиотекарь Полубаков, названный в ведомости жонглером, бодро бил посуду.
Город не спал.
1947