Он потребовал виски для меня и снова повторил: "И заведи севильяну, эй!"
Бармен удовлетворил первую его просьбу, но оставил без внимания вторую.
- Слушай, мачо, - наклонился он ко мне, - а ну, достань пушку! С пушкой он тебя сразу послушается!
Потом ему вздумалось запеть: " ...abaila, abaila, abaila, alegreseviyaana", - пел он, ударяя в ладоши и пытаясь выстукивать ритм каблуками. Все расступились, оставив ему не меньше метра, но танцор он был никудышный: споткнулся, чуть не вывихнул лодыжку и запищал: "Aymimare, aymimare", - а потом снова громко захохотал.
- Пошли в другой бар, мачо!
На сей раз мне пришлось поддерживать его за плечи. Но скоро боль у него прошла, и он снова стал напевать: " ...abaila, abaila, abaila, alegreseviyaana".
Мы зашли еще в один бар. Потом еще в один, и еще в один. Во всех он заказывал виски для нас обоих. И ни разу не заплатил. Во всех барах он требовал: "Эй ты, поставь севильяну!" - и в последнем баре его просьбу уважили: " ...abaila, abaila, abaila, alegreseviyaana". В этом баре официантка, когда мы уже уходили, напомнила ему, что он не заплатил.
- Ты что думаешь, глупая баба, что гражданская гвардия не платит? Гражданская гвардия расплачивается и отплачивает! - и с хохотом швырнул на стойку купюру в пять тысяч песет.
Так, переходя из бара в бар, мы провели всю ночь. Я не произнесла ни слова. В крайнем случае ограничивалась короткими "да" и "нет". Ему мой лаконизм был как нельзя кстати: сам он болтал без умолку. Уже во втором баре он стал называть меня сержантом, в следующем - повысил до лейтенанта, потом я была капитаном, полковником, а под конец, на рассвете, когда бары уже закрывались, я доросла до генерала.
- Послушайте, мой генерал, - он уже еле ворочал языком, - эти баски все с-сукин-ны дети!
Я кивнула.
- Сейчас они овечками прикидываются, но я им неее вееерююю! Ни на волос! Да у меня и волос-то нет! - он снял парик и с хохотом похлопал себя по лысине.
Выпив еще, он заговорил по-другому: что он понимает басков, что вообще-то они правы и правительству нужно задать, но что сам он - только "пешка", исполнитель. И еще что-то в том же духе. Мы оба изрядно набрались, и я не понимала половины того, что он говорил, да и он сам, я уверена, не понимал, что нес.
Все бары были уже закрыты. Улицы были усеяны конфетти и залиты рвотой. Последние гуляки расходились по домам. Восток холодно розовел, предвещая скорый восход, ветер пронизывал до костей. Но гвардейцу, казалось, рассветный холод придал сил. Мы добрели уже до окраины, шли мимо заброшенных фабрик. Внезапно он остановился:
- Если бы я б-был б-баском, я бы пошел в ЭТА и давай стрелять, черт всех п-подери!
И принялся прыгать и кричать, словно обращаясь к закрытым фабрикам:
-Gora ETA militarra! Txakurrak barrura, presoak kalera, amnistia osoa! PSOE, GAL, berdin da! Guardia civil, jo ta bertan hil! GoraETAmili-ta-rra! - последний лозунг был у него, похоже, любимым. Или ему просто нравилось его повторять. Потом он схватился за мой плащ, притянул меня к себе, хитро улыбнулся и, дыша мне в лицо перегаром виски, произнес:
- Я про вас все знаю, мачо. Я здесь уже столько лет... И ваша ЭТА, и все вы... Клал я на вас на всех. Вы у меня вот где!
Он тряс меня все сильнее и сильнее, и вдруг понял, что под плащом, в который он с такой силой вцепился, была женская грудь. На миг он замер с открытым ртом.
- Так ты баба, сучка чертова! Но меня не проведешь, хоть ты кем вырядись! Шлюха, дрянь, сейчас я тебе покажу!
Он все больше горячился, на носу у него выступили капли пота. Внезапно он задрал свою цыганскую юбку, и я увидела ремень с кобурой. Продолжая одной рукой держать меня за плащ, другой он выхватил пистолет, направил дуло мне в лицо и взвел курок.
- Смеяться надо мной вздумала? Никому не позволю над собой смеяться, никому, понятно?
Не опуская пистолета, он начал шарить рукой по моему телу: мял грудь, живот, забирался под одежду. Изо рта потекли слюни.
- Сейчас я тебе покажу! Так тебя оттрахаю, что неделю в себя не придешь! Можешь потом всем ходить рассказывать, шлюха!
И вдруг закашлялся. Ужасный приступ кашля заставил его согнуться, его начало рвать. Он схватился за грудь, глаза закатились. Я вырвала у него пистолет. Он смотрел на меня изумленно, забыв закрыть рот. Не раздумывая, я сунула дуло пистолета ему в рот и выстрелила. Мне показалось, что это был ужасный взрыв. Тело дернулось, закачалось. Я слегка подтолкнула его рукой, и тело рухнуло на мостовую. Там оно и осталось - глаза широко раскрыты, изо рта, булькая, течет кровь. Пуля проделала в черепе огромную дыру, и парик намок от крови. Я хотела вытащить пистолет у него изо рта, но рта уже не было - еще одна огромная дыра, ни зубов, ни подбородка. Вокруг все было забрызгано кровью. Я вытерла пистолет и вложила ему в руку. Сняла трикорнио и хотела надеть ему на голову, но поверх съехавшего и залитого кровью парика он выглядел бы нелепо. И я положила его ему на живот: так было лучше, красивее.
***
Когда я вернулась домой, меня тоже вырвало. Я не раздеваясь рухнула в постель и тут же уснула мертвым сном. Когда я проснулась на следующий день, голова у меня просто раскалывалась. Я выпила две таблетки аспирина и наполнила ванну горячей водой. Сняла с себя всю одежду и выбросила в мусорное ведро. Включила радио. Погружаясь в горячую ванну, услышала, как в новостях сообщали о смерти гражданского гвардейца. Непонятно было, шла ли речь о самоубийстве. Политические мотивы, во всяком случае, исключались.