Претекстат смиренно склонил голову в знак сочувствия. Она тут же разразилась рыданиями, и, словно эхо, со всех сторон послышался плач других женщин.
— Братья мои, не вините в их гибели ни небеса, ни правосудие вашего господина, — заговорил он снова, набрав в легкие побольше воздуху, — но лишь недостаток веры, невежество, презрение к Господу нашему! Разве вы не знали о языческих обрядах, что творятся в той пещере, недалеко от селения Бальма? Но вы допустили, чтобы они шли навстречу своей погибели и погибели души, что еще страшнее, чем потеря жизни! Посмотрите на них!
И он в первый раз обернулся к цепочке пленников.
— Посмотрите, до чего доводит презрение к Господу! И ведь это люди, созданные по образу и подобию Божьему!
Он медленно отошел от них и приблизился к толпе.
— Я испытываю стыд при мысли о том, что монсеньер епископ узнает о том, что подобные ритуалы еще существуют в этом крае… Слушайте, братья мои, слушайте слово Августина!
Он вынул из кармана плаща пергамент, над которым корпел полночи, и поднял высоко над головой, чтобы все могли его увидеть. Слова, написанные на нем, имели священную ценность, как для франков, так и для галлов.
— Вот собственные слова святого епископа Августина: «И поелику я вижу здесь множество народу, собравшегося, чтобы отпраздновать Рождество, надлежит добавить: близятся январские календы. Милостью Божьей вы живете в христианском городе. Дане узрите вы здесь того, что ненавистно Господу: мерзких игрищ, непотребных развлечений. Слушайте меня! Вы христиане, приобщенные к телу Христову. Подумайте о том, кто вы есть и какой ценой заплачено за ваше спасение. И если говорить начистоту — ведомо ли вам, что есть ваши обряды? Я обращаюсь сейчас к тем, кто им привержен. Да не смутятся те, кому они ненавистны: я жду от них предостережений, воззваний, разоблачений. Слушайте меня, прошу вас! Слушайте меня — это моя просьба и одновременно ваш долг: да не склонится больше никто к языческим обрядам!».[10]
Претекстат опустил руку со свитком, взглянул на толпу и снова приблизился к людям по собственным следам в снегу.
— Это было написано почти два века назад. И что же изменилось? Ничего! Итак, говорю вам: покайтесь, ибо все вы виновны в глазах Господа!
Дыхание у него перехватило, и он замолчал, выдыхая клубы пара в морозный воздух. Туман понемногу рассеивался. Тоненький лучик солнца пробился сквозь облака. Аббат решил обратить это себе на пользу. Туман и сумрак рассеялись — теперь настало время просить у Бога прощения и света.
— Трое наших братьев мертвы, — повторил он уже тише, приближаясь к пленным. — Пусть эта жертва искупит вашу вину, и да не удалитесь вы отныне от Божественного света… Идите. Возвращайтесь к своим семьям.
На некоторое время пленники оцепенели от изумления, потом начали понемногу расходиться — вначале медленно и несмело, еще не веря в неожиданную милость этого напыщенного аббата; затем, видя, что он улыбается, а франкские солдаты не двигаются с места, они со всех ног бросились к своим, встречавшим их плачем или, наоборот, радостными возгласами.
Уаба и Старшая остались позади всех. Ступая по снегу босиком, прижавшиеся друг к другу и обе укрытые лишь одним шерстяным плащом, они были в числе последних. Однако аббат в сопровождении двух стражников преградил им дорогу:
— А вы останьтесь.
К полудню в городке воцарилась тишина. На улицах не было видно ни одной живой души, кроме франкских солдат. Все не покидали домов, даже те, кому было не в чем себя упрекнуть, словно бы новое внезапное вмешательство аббата или командира франков могло в одно мгновение нарушить это хрупкое спокойствие. Да и к тому же была зима — время, когда делать особо нечего. Прясть шерсть, чесать пеньку, задавать корм свиньям, чинить одежду — вот пожалуй и все. В другой день мужчины могли отправиться рыбачить на пруды близ Суассона, в шести лье отсюда, ставить силки или собирать хворост, но только не сегодня. Страх в сердцах местных жителей был все еще силен.
Суд на холме прошел очень быстро — никто не захотел ничего сказать в защиту Уабы и ее подопечной. Обеих приговорили к рабству. Претекстат, освободивший всех остальных, по сути, возложил весь груз вины на двух женщин. Наряду с этим он лишил Жерара возможности получить существенную прибыль в виде части выкупа,[11] но надеялся, что обе рабыни будут для него достаточной наградой.
Уаба и Старшая были обвинены в том, что навели чары на остальных и обманом завлекли их в пещеру сатурналий. По закону салических франков это считалось святотатством и могло быть прощено только за выкуп размером в две с половиной тысячи денье, шестьдесят два с половиной золотых су,[12] — это была огромная сумма, которую несчастные конечно же не могли заплатить. Дело было решено быстро. Чтобы еще усилить наказание, был послан военный отряд сжечь селение Бальма и завалить камнями вход в пещеру.
11
Часть выкупа, так называемый