Валерина Ирина
***
Когда он разводит по разные стороны крючок и тугую петлю, я молча ёжусь от прохладных его касаний - этой зимой трижды преданное "люблю" едва ли согреет в царстве настывшей стали. Когда он обводит пальцем губы мои, замыкая круг, я говорю так громко, как только можно сказать глазами, но он, опять не услышав, отдаётся на волю собственных рук, и монолог затихает, как слово синичье в замять. Когда он становится ближе кожи, поскольку уже внутри, я оставляю попытки всякого диалога, чтобы уйти в себя, но он просит: "Смотри на меня, смотри...", потому что душа есть единственный чувственный орган, и дом её жизни - глаза, а дом её смерти - глухое к любви тело. Я становлюсь почвой, и ждущий семени плодородный слой перечисляет мне имена женской линии вплоть до Евы, переполняя меня ритмом тёмной крови и кратких слов. Но когда он по рукам своей жаждой повязан и ногами моими обвит, вспоминаю, кто я ему: пряжа сорочья, едкая повилика, и слова для трижды преданной им любви пересыхают враз, как губы мои за секунду до пика.
Войди в неё
Войди в неё медленно, осторожно, лелея ещё нерождённый стон. Не нужно вопросов, пустые "можно" всегда подождут до иных времён. Войди - и ты станешь другим и новым, забудь всё, что было, - есть только миг, забудь даже слово, которым скован, да и какое тут, к чёрту, слово, когда мир огромен и многолик, когда ты томительной жаждой полон, и в эту минуту почти что бог, когда твои руки рождают волны, и волны исполнены силы тёмной, и силе не нужен уже предлог. Войди в неё - медленно, осторожно, откройся навстречу и донага. Не медли больше, справляясь с дрожью, не прячь свою жажду... Она - река...
***
Жаркая девочка, гибкая Суламит ночью во мне пробуждается, говорит. Слышишь, вот шепчет тайное Песни песен: "О, ты прекрасен, возлюбленный мой, любезен..." Губы мои вторят её словам, тысячелетняя пропасть различий стёрта: "кровли домов наших" - сосны, "ложе у нас" - трава, я под тобой, возлюбленный мой, простёрта, словно долина под жданным ливнем. И я цвету, пусть и не время уже для тугих бутонов. Мирра течёт по пальцам, мёд, молоко - во рту... Первое, женское рвётся на волю в стоне. Тонет в овалах гласных, в зачатках слов прошлое. Тёмное время в песок уходит... Тот, кто нас предназначил, мерно ведёт стило полем предвечных смыслов. Маетен и свободен век его безраздельный, и бесконечен путь... ..."Положи меня, как печать, на сердце твоё" - уснуть.
***
Радость моя, никогда не думала, что скажу "радость моя" мужчине, но если ты радость моя, то как тебя называть иначе? Ночь, светлея лицом, перебрасывает лунный мячик с запада на восток, пичуги выпархивают из кустов - зачинается день, новый, как первое слово глиняного человека. Звёздные реки текут, время не поворачивает вспять, но пока я могу тебя обнимать, а ты хочешь меня в объятьях держать, мы вечны - только это секрет. Мой свет, отразившись в тебе, я вспоминаю природу света и становлюсь солнцем, и это - чудо. Будда, кивающий головой, улыбается: "Да, он твой, твой во все времена". Нити серебристого полусна тянутся медленней текущей кальпы, но всё же касаются, обволакивают, затягивают в кокон. Теперь я куколка будущей бабочки, мой кокон из света соткан. Ты целуешь прильнувший к ладони локон, и последнее, что слышу я, засыпая, - "радость моя...", и первое, что услышу, будет "радость моя...". Никогда не думала, что...
***
Я не глина ему, не ребро взаймы, не ручная птица, не символ власти - но пройдя на ощупь по краю тьмы, но смыкаясь в жаркое коло "мы", я хочу быть частью. Ничего не знаю, но я - во всём, для чего готов он открыться в слове. И не помня более ни о чём, я ложусь в ладони его плодом: неоткрытым, новым. Прозевали ангелы, чёрт проспал, обеззубели пасти семи ловушек. Он прошёл сквозь ночь, он меня назвал тайным именем мира, где пел металл, - и вернул мне душу. Ничего не знаю, но смысла нет ни в одном из сотни пустых вопросов. "Ты мой свет, - бормочет, - мой чистый свет..." "Всё, что хочешь, делай...", - шепчу в ответ. И готова падать. А он - возносит.
***
Пока она тихо спит на твоём плече, весь мир может быстро и ярко сходить с ума: готовить Армагеддон или время "Че" и сыпать в провалы игрушечные дома. Родятся мессии, пророки прорвутся из, восстанут, кто призван, и ангелы вострубят, и станет не страшно после, где верх, где низ, и станет не важно вовсе, где рай, где ад. Весь мир кто-то вышний уложит к себе в карман и вытряхнет с неба остатки от звёздных карт, и канут в минувшее ночь и седой платан, и пеплом покроется этот бессонный март. И ты понимаешь, большой и опасный зверь, что вся твоя сила там будет равна нулю, и всё, что ты можешь, шепнуть ей: "Малыш, не верь! Мы снова прорвёмся - плевать нам на абсолют". И всё, что осталось, - упасть с ней на небеса, пока ещё есть, куда падать и с кем парить, ну, сколько там ваших - два дня или два часа? - не важно: вы - вместе, и можете их прожить. И пусть она тихо спит на твоём плече, а там, за окном, зарождается злой рассвет, и кем-то достроен в срок дорогой ковчег - вы оба спасётесь друг другом. А смерти - нет.