Молчание — вопреки народной поговорке — не всегда золото, и Анастасия с Василием испытывали это сейчас на себе в полной мере. Будь сын дома, они, вероятно, скорее бы вышли из затянувшегося тупика.
Приезжая навестить Леню в подмосковный санаторий, отец с матерью старались не подавать мальчику никакого повода для тревожных раздумий. Но едва они садились в машину, как оба угрюмо замолкали.
Тетка Акулина, по ее собственному выражению, извелась вся, глядя на их молчанку.
— Да какая такая кошка пробежала промеж вами? — спрашивала она иногда Настю, боясь подступиться к Василию. Она догадывалась, что «потерпевшая сторона» он, и лучше его не трогать. — Ну, поругались бы, покричали вдоволь, и делу конец. Мало чего не случается в семейной жизни!
— Помалкивай, тетка Акулина! — просила Настя.
— И мне помалкивать? — взрывалась она. — Ну, дела! Без Ленечки тоска загрызает, а тут еще словом не с кем перемолвиться...
— Тогда читай.
— Читарица-то из меня никудышняя.
И все-таки она надевала очки, брала газету, сообразив, что о прочитанном и непонятом ею можно говорить с тем же Василием сколько душе угодно. И она спрашивала его о «холодной войне», о железном занавесе, просила растолковать ей речи зарубежных государственных деятелей, искренне дивясь и негодуя, как часто у них слова расходятся с делом, в сердцах сравнивая их с некой Дарьей Благуновской, известной в городке под прозвищами Трепло и Мели Емеля, которую понаслышке знала и Настя.
Их разговор из кухни доносился до Насти глухо, иногда отвлекал ее от занятий, и тогда она начинала прислушиваться к знакомым интонациям голоса Василия, вникать в них и думать, думать...
Никто из посторонних не знал и даже не догадывался, если не считать тетки Акулины, что происходило в семейной жизни четы Майоровых. Как ни дружны были между собой сестры, всегда готовые прийти на помощь друг другу и в большом и в малом, но все же у Насти не хватало духу рассказать Марии или даже намекнуть ей о своем увлечении Кириллом Ивановичем и о его некстати присланном на домашний адрес письме. Происходило это скорее всего потому, что сама старшая сестра была до щепетильности сдержанна в своих личных откровениях.
Вот матери Настя, очевидно, могла бы открыться, но она боялась ее волновать; хватало бедной неурядиц в семье Марии.
«Когда прояснится у нас с Васей, тогда и скажу...» — думала Настя, подразумевая под словом «прояснится» развод. Однако в глубине души она не верила в развод, и не только потому, что муж очень любил сына, но продолжал любить и ее... Так выходило по Настиным приметам.
«Переболит у него — и все наладится. Слишком крепко мы связаны друг с другом. Я подожду...» — рассуждала про себя Настя.
Василий оставлял ей записки или звонил по телефону, сообщая, когда ему предстояло задержаться после работы и где именно. То же самое делала и она с особой тщательностью, боясь подать ему повод для ревности. Впрочем, его и не существовало. Разделавшись с журналом, Кирилл Иванович уехал в Прибалтику в Дом творчества заканчивать свою новую книгу, о чем Василий мог узнать из «Литературной газеты». К тому же сейчас, когда сын уже не первый месяц томился в санатории, Василию было бы стыдно, насколько он знает ее, думать дурно о ней...
Соскучившийся Ленечка бежал к ним из-за ограды санатория со всех ног и обнимал сразу обоих, сближая головы и целуя. В этот миг они с особой трогательностью чувствовали свою нерасторжимость, как потом признаются один другому...
Заключая плотное тельце сына в свои руки, испытывая жгучее желание потискать его, впрок насладиться прикосновением шелковистых щек, Настя старалась утолить в эти часы нестерпимую тоску по сыну, сожалея и раскаиваясь, что редко, лишь по случаю, целовала его, придерживаясь традиционной в их семье сухости в обращении друг с другом...
Что-то, вероятно, нужно будет пересмотреть и в их отношениях с Василием, не сейчас, а потом, если они помирятся! Его запавшие щеки, землистый цвет лица Настя принимала на свой счет. В цехе Василия Майорова спрашивали:
— Что с тобой, Никифорович, очень ты с виду сдал?
— Работаю, учусь, к тому же сынишка болен, — угрюмо отвечал он всем в одном варианте.
Ночами он с тревогой прислушивался через стенку к ее простудному кашлю и уже вот-вот готов был войти к ней, заговорить... Но всякий раз воспоминания о письме: «Любовь моя, моя надежда!»— опрокидывали его намерения. Он вдавливался лицом в подушку, боясь выдать себя стоном, сдавленным криком...