Наметившиеся перемены в работе Василия резко переломили его настроение. События эти, он знал, не могли не понравиться Насте. Справившись по телефону, на месте ли она, он зашел за ней к концу работы в редакцию «отоваренный» в буфете: Антонине преподнес плитку шоколада и, как всегда, комплимент ее неувядаемой внешности, дружески поздоровался с сотрудниками, заглянул к Ивлеву.
— Собирайся, Настенька! — сказал он жене, впервые за два месяца прямо глядя ей в глаза, чуть-чуть смущенный и чем-то обрадованный.
Жаркий румянец хлынул к щекам Насти, она не могла оторвать глаз от Василия, а руки делали свое дело, убирали со стола бумаги в ящик. В трамвае он поделился с нею новостью: подбивают на должность главного механика автоматно-токарного цеха.
— Ну и к какому же решению ты пришел?
Он ответил вопросом:
— Хочу услышать твое мнение: соглашаться или не соглашаться? Имей в виду — с зарплатой выгадываю.
— Да, но интересна ли тебе сама работа? Насколько я знаю, автоматно-токарный — трудный цех, часто хромает с планом...
— Ничего, подлечим его хромоту... Работа там, безусловно, беспокойная, зато и возможности немалые: улучшай, рационализируй... А ты по-родственному будешь поддерживать меня в газете. Идет?
Настя улыбнулась.
— Идет!
Открыв дверь хозяевам, как про себя называла тетка Акулина Настю с Василием, она сразу заметила перемену в их отношениях, повеселела, забегала, будто молоденькая, собирая на стол.
— Ленечке в санаторий коржиков напекла. В воскресенье поедете, захватите. Да и меня вместе с коржиками. Соскучилась...
— Обязательно захватим. Давно бы сказала. Знаешь поговорку: дитя не плачет — мать не разумеет! — отвечал ей Василий. — А нам дашь своей кулинарии отпробовать?
— К чаю получите.
Перед сном, одевшись потеплее, обувшись в валенки, Настя с мужем вышли прогуляться в парк.
Стоял конец ноября, зима легла уже плотно с чувствительными морозцами по вечерам.
В парке на редко протоптанных тропинках ни души. Идти приходилось гуськом. Василий упорно вел Настю все дальше и дальше. Ей не стоило труда догадаться куда — к той самой скамейке, теперь уж, конечно, другой, но стоящей на том же месте, где когда-то плакала она, уткнувшись в его пиджак.
Здесь, у куста черемухи, готовящейся тогда зацвести, и начался счет их времени. Василий перчаткой смел с запорошенной скамейки снег, предложил:
— Присядешь? Ты не озябла? — заботливо спросил он, заглядывая Насте в лицо.
— Нет, мне хорошо.
— А знаешь, тебе идет платок. Личико, как у девчурки...
Настя вздохнула. Сдала она за эти полгода, сама видит: похудела, подурнела. А кто долго не встречал ее, спрашивают, уж не болела ли она. Настя сидела, Василий стоял, и она догадывалась — маялся, не зная, с чего начать разговор. Тогда и она встала, прижалась щекой к его щеке, обняв за шею.
— Давай, дорогой мой, ни о чем не станем говорить... Налетело на нас испытание и прошло. Мы уцелели. Ты никому не говорил о нашей размолвке?
— Никому.
— И я нет. Я верила...
— Ах, Настя, Настя! — произнес он таким тоном, словно что-то усмирял в себе. — Пошли-ка домой. Одно тебе скажу: мы не юнцы зеленые и не можем позволить себе за здорово живешь разрушать семью... Прирос я к тебе! Люблю!
Чернобровое лицо Василия с низко приспущенной на лоб шапкой-ушанкой казалось Насте в вечернем полумраке сурово-строгим, решительным. Таким оно, вероятно, бывало на фронте перед атакой, и Настя с невольным уважением смотрела на мужа и слушала его, испытывая чувство нежной благодарности за доброту к себе и незлопамятность.
Нет, не ошиблась она тогда здесь, у черемухи, в годы юности — и спасибо за то судьбе!
Г Л А В А XVIII
Василий Никифорович Майоров принял автоматно-токарный цех от бывшего механика, уходящего на дневную учебу, в воскресенье. Конец месяца, наверстывали план, потому и работали в выходной.
После инструментального, относительно тихого цеха здесь нужна была привычка, хотя механик, закрывшись в своей стеклянной конторке, имел весьма сносные условия. Но на первых порах Василий не собирался засиживаться на месте.
Как ни отрадно было у него на душе: в работе повышение, с женой наладилось, Ленечка чувствует себя уже лучше, — и все же к концу рабочего дня его словно зажала в тиски тоска по родному инструментальному цеху, где был знаком каждый уголок и почти каждый рабочий знал его и уважал.