Что тут скажешь?
Загудели заводы и паровозы на путях у Белорусского моста коротко, часто, прерывисто — отбой!
Сегодня быстро и х отогнали — не подпустили к Москве.
Дверь четвертого подъезда распахнулась, из убежища повалил народ. Задвигалось, закишело у нас во дворе и за оградой на улице, как днем, какое там — гуще, люднее, чем днем. Люди — лица зеленые, измученные — несут на руках уснувших детей, тащат назад в квартиры узлы с зимней одеждой.
И нас тоже сейчас разлучит этот поток. Но пока еще стоим, держимся за руки.
— Ну, будь здорова, — говорит Кальвара. — Встретимся в шесть часов после войны.
Теперь так часто говорят, это уже поговорка такая. Покуривая, он уходит к своему подъезду, болтаются рукава накинутого на плечи пиджака.
ГЛАВА ВТОРАЯ
«Взлет точка прыжок тире гибель фашизму!»
Эту конспиративную телеграмму нам прислал худой, высокий, молчаливый юноша Семеухов. Он отбыл из Ставрополя досрочно с первой группой, сформированной из курсантов, владеющих немецким. Мы просили его дать нам знать, зашифровав, по возможности, свое послание от военной цензуры, какое назначение они получили.
Семеухов выполнил просьбу. Это самые патетические слова, прозвучавшие тут, в Ставрополе: «Взлет. Прыжок — гибель фашизму!» Значит — в десант.
Сидим разморенные, чистые, только сейчас из бани. Хозяйка, пустившая нас помыться, снабдившая щелоком — мыла у нас нет, — зазвала посидеть. Перед нами на клеенке рассыпаны жареные семечки — угощение. В доме тепло, пахнет разваренной картошкой. На комоде стеклянное яичко в медной оправе, тюлевые занавески на окнах, половики по белому выскобленному полу. В таком уюте, в тепле сидим присмиревшие. Шинели на табуретке свалены. Хозяйка вяжет на спицах, журчит что-то свое, вечное, неоскудевающее. Какие-то обиды на дочь, что вышла прошлым летом, не спросясь, замуж.
— Слаже тебе, говорю, стирать на него, чем с отцом-матерью жить? Тогда ладно…
Стукнула дверь в сенях. Кто-то вошел, плечом раздвинул ситцевую занавеску, встал в дверном проеме, молча кивнув нам.
Мы с Никой обмерли. В плащ-палатке на плечах, круглоглазый, темноликий, загадочный — наш поручик Лермонтов!
— Постоялец, — сказала хозяйка, когда он, молча повернувшись, ушел за перегородку. — Прислали мне на квартиру, живет пока…
Мы вернулись к себе в учительскую и разложили под керосиновой лампой тетради. С плаката на нас взирал Лермонтов с оторванным ухом — кто-то из ребят отщипнул на раскурку.
— «Из дальней, чуждой стороны Он к нам заброшен был судьбою, — говорю я Нике. — Он ищет славы и войны, — и что ж он мог найти с тобою?»
— Слаже тебе стихам предаваться, чем штудировать пехотный устав великой Германии? Да?
У Ники под светло-русой челочкой — узкие, въедливые и чуть грустные темные глаза. Она извлекает из-под матраца карты, раскладывает пасьянс по одеялу, прямо на боку у спящей Анечки.
Грюнбах старается приучить нас к звучанию немецких чисел, чтобы мы без запинки произносили на фронте номера полков, количество выпущенных орудием снарядов, укомплектованность частей…
— Военный переводчик должен момэнтально ориентироваться в этом.
Откуда ему знать, маленькому Грюнбаху, что надлежит делать военному переводчику? На войне он не был, специальной военной подготовки не имеет.
Исчерпав военные примеры, он диктует нам упражнения на числа совсем из другой области:
«За семьдесят лет жизни человек выпивает более 50 тонн воды, съедает около 2,5 тонны белка, более 2 тонн жира, 10 тонн углеводов и 0,2—0,3 тонны поваренной соли».
Грюнбах предлагает нам тонны перевести в килограммы, получатся большие числа, полезные для нашей практики.
— Пожалуйста, геноссин, вы, — указывает на меня Грюнбах. — Вы отсутствовали вчера.
Это верно. Вчера была моя очередь раздобывать топливо для нашей печки.
— По уважительной причине, — вставляет Ника.
— Я не беру под сомнение вашу дисциплину, я лишь проверяю ваши знания.
Бодро множу тонны на тысячу и называю полученное число по-немецки. Грюнбах доволен мной.
— У вас есть сдвиг в хорошую сторону.
Мне бы порадоваться похвале, но пока я вычисляю в килограммах, сколько выпивает и съедает человек, мне вдруг приходит в голову, что жизнь и вправду состоит из белка, углеводов, поваренной соли и воды. А как быть с доблестью, со славой и геройством? С Ангелининым честолюбием, с Никиным фантазерством?