На краю деревни была река, он это знал и повернул туда, а когда подбежал, то даже попятился: река тоже горела. Это было, как в кошмарном сне, он никогда еще не видел, чтоб горела вода. Целые снопы горящей соломы носились над речкой и, шипя, падали в реку, но не гасли, а продолжали гореть, плыли и горели, и языки пламени, отражаясь в воде, доставали, казалось, самого дна. Это было страшно, страшнее пуль и бомб, страшней самой смерти, и Андрей Иванович проснулся.
Прямо в окно светила луна, огромный огненный шар, как солнце, и он понял, что это был даже не сон, а воспоминание, но такое явственно-зримое, что он ощутил в воздухе запах горящей соломы. И от этого воспоминания захотелось лечь наземь и заплакать, как и тогда. Тогда он, помнится, проплакал всю ночь до рассвета, а на рассвете пришли наши, и он снова плакал, уже от счастья.
Жили они с сестрой Таней у бабы Фени, двое сирот, заброшенных войной в глухую смоленскую деревню. Отец на фронте, мать погибла во время бомбежки. Баба Феня подобрала их на станции, голодных, полузамерзших, посадила на саночки, привезла домой. Так и жили, переживали войну, пока не пришел немец и не поджег хату. Баба Феня была в этот день в поле, скотину пасла, а вернулась в деревню и не нашла своей хаты. Лишь густо дымились головешки да плакала обгоревшая Таня, звала: «Мама, мама!» На третий день она умерла. Андрей ушел тогда из деревни, как только сестру похоронили, так и ушел — на фронт. Долго странствовал от одной части к другой: из-за малолетства его нигде не принимали, пока один старшина не смилостивился, не поставил на довольствие.
После фронта Андрей вернулся на родину, в Минск, закончил институт, перебрался в Москву, а о деревне, где похоронил он сестренку и где осталась баба Феня, старался не вспоминать. Было больно. Потом привык к этому — не вспоминать, да и некогда было, захватила каждодневная суета, понесла, как челнок, по житейскому морю. И если б не этот сон… Память все же сохранила прошлое и дала о себе знать через долгие-долгие годы.
Наутро охотники уезжали. Шофер Федя разрядил свое ружье, дав прощальный салют лесу. Наташа, взобравшись на подоконник, махала ручонкой: «До свиданья, до свиданья». И вот тут Андрей Иванович вспомнил: деревня называлась Торжок.
Он вернулся в хату:
— Хозяюшка, вы не знаете деревню Торжок?
— Как не знать? Недалечко тут, верст десять будет. А вам зачем?
— Да в войну мы тут бедствовали.
Хозяйка вздохнула:
— Война не забывается. До сих пор у людей в душах отметина.
Всю обратную дорогу Андрей Иванович был молчалив. Стоило 6, конечно, заехать в деревню Торжок, навестить бабу Феню, да только жива ли она? Баба Феня, баба Феня… Ведь ей еще тогда, в войну, было под пятьдесят. Не только они с сестренкой — все в деревне называли ее бабой Феней. Махонькая, худенькая, сама над собой шутила: «Из двух щепок сложена, а все живу». Он вон и сам уже скоро станет дедушкой. А туда же, в прошлое, в воспоминания, в молодость. А если все-таки заехать? Попросить бы шофера. Тут недалеко. Но остальные — согласятся ли?
Андрей Иванович прислушался: Петухов, как всегда, «травил» анекдоты, Игорь с Володей смеялись. Вот так и надо жить, не задумываясь, не вдаваясь в воспоминания. Зачем ворошить старое? К тому же завтра у него важное совещание. Надо как следует подготовиться, сосредоточиться. Будет начальство…
А по бокам дороги белели сугробы и расстилалась даль — ни конца ни края.
— Слушай, Федя, — попросил Андрей Иванович шофера, — будь другом, заверни в Торжок, тут недалеко, а мне надо.
И так он сказал это «надо», что Федя поверил. По ухабистой, заметенной дороге до Торжка добрались за полчаса. И когда деревня уже показалась из-за пригорка, машина забуксовала.
Андрей Иванович вышел из машины, поглядел на деревню. Она была чуть не по самые крыши засыпана снегом.
«А если и жива, — подумал он о бабе Фене, — то помнит ли она меня? Конечно, уже забыла».
И Андрей Иванович махнул шоферу рукой:
— Давай назад!
Еще в ночи она почуяла, что на дворе завьюжило, заметелило, привычно, хоть давно уже в бога не верила, вскинула руку ко лбу: