— Добрый день, — сказал он, — почему ты сейчас погасил свой фонарь?
— Такой уговор, — ответил фонарщик, — добрый день.
— А что это за уговор?
— Гасить фонарь. Добрый вечер…
И он снова засветил фонарь».
Лина перестала читать и задумалась: может, и правда, что у каждого должен быть свой фонарь и этот фонарь нужно зажигать вечером и гасить утром. И так всю жизнь.
Нанка тоже молчала. Конечно же она ничего не поняла в этой сказке и, обидевшись, вдруг сказала:
— А у деда Силыча тоже фонарь есть. Только стекло все закоптилося. Вот.
ВОТ И ВСЕ. Как просто. Она приехала сюда работать в школе, а работать в школе ей нельзя. И надо ж было ей все рассказать директору. Он все расспрашивал и про Ленинград, и про родных, и про здоровье. И она, как дура, как самая последняя дуреха, рассказала ему все. Что у нее слабые легкие и что доктор посоветовал ей переменить климат: «Вы ведь знаете, в Ленинграде постоянно сквозняки, еще с тех пор, как Петр Первый прорубил окно в Европу».
Директор смеялся:
— Вы еще и шутница.
А когда закончил расспросы, сказал:
— Ну вот, уважаемая Лина Сергеевна, подведем итоги. Вы приехали к нам работать, но допустить до работы я вас не могу. У вас туберкулез, а это…
— Но у меня ведь закрытая форма. Вот справка.
— Простите, но справкам я верить не привык. Можете жаловаться на меня куда угодно.
В тот же день Лина уехала в город, в облоно, там ее внимательно выслушали, повертели в руках справку и направили в тубдиспансер. В кабинет врача она не вошла, а влетела:
— Доктор, это беззаконие. Они просто надо мной издеваются. Ведь с закрытой формой можно работать. Для чего же я сюда приехала?
— Успокойтесь и присядьте. Ваша фамилия?
У доктора были большие руки, жизнерадостный голос и маленькая седая кудрявая голова.
— Успокоились? Вот и прекрасно. А теперь разденьтесь. Мы вас послушаем. Так. Прекрасно. Дыхание чистое. Легкие хрипы. Совсем легкие. Прекрасно. Теперь пройдемте в рентгенкабинет.
Когда со всеми процедурами было покончено, жизнерадостный доктор таким же жизнерадостным голосом объявил:
— Легкие у вас прекрасные. Правда, сейчас в них небольшая вспышка. Придется вам выдать бюллетень. Нет, нет, нет, не пугайтесь. Это скорей ради профилактики. Смена климата и все прочее. Организм вообще трудно приспосабливается ко всяким переменам. Ваш в особенности. Погуляйте, отдохните. Если все будет хорошо, к осени я, пожалуй, разрешу вам работать в школе. А сейчас — извините, не могу-с.
— Но что же мне делать, доктор, ведь я умру со скуки?
— Занимайтесь гимнастикой.
И, не обращая больше внимания на Лину, вызвал следующего больного.
Лина возвращалась со станции, шла пешком по размытой весенней дороге и, чтоб хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, мурлыкала себе под нос:
Нет, даже песня не помогала. А день, как нарочно, был теплый и синий, не то от неба, не то от луж. В лужах тоже было небо, опрокинутое куполом вниз, и в этом небе пели-заливались жаворонки. А что им еще оставалось делать? Сыты, довольны, счастливы. Лина вдруг почему-то вспомнила про картофелину. Мать рассказывала. Она выменяла ее на пальто. Картофелина была большая, с полкилограмма весом, а то, может, больше. Мать пришла домой и положила ее на стол. А для того чтобы отрезать кусочек и положить в кастрюлю, сил уже не хватило. И так она лежала на столе, большая белая картофелина с тремя синими глазками, а мать лежала рядом на кровати и только смотрела на нее. Смотрела, и все. Потом пришла соседка, и они шесть дней варили на этой картофелине суп, но, даже когда съели ее, картофелина продолжала им сниться, такая огромная на чистом пустом столе, такая вкусная…
«А я еще жалуюсь», — подумала Лина и услышала, как сзади мягко подкатила машина. Тот самый шофер, что вез ее в первый раз, распахнул дверцу кабины:
— Садитесь, подброшу.
— Спасибо, я лучше пройдусь.
— Тогда хоть помогите.
Лина заглянула в кабину: на сиденье, раскинув ноги и положив голову шоферу на колени, спала Нанка.
— Как в город ехала, все щебетала, а оттуда — сморило.
— А зачем вы ее брали? — спросила Лина.
Шофер сбоку и как-то странно поглядел на Лину.
— Действительно — зачем? Вот я всегда так: сперва сделаю, а потом спрашиваю себя — зачем?