— А вы чего?
— Да так. Чтоб тебе веселей было. Вместе всегда веселей плакать.
Потом они перестали плакать, успокоились, и Васильевна потребовала:
— Ну а теперь выкладывай все, как на духу.
И неожиданно для самой себя Лина рассказала ей все: и про доктора, и про бюллетень. И самое страшное — что ей некуда отсюда ехать.
Васильевна притянула к себе голову Лины и чмокнула в макушку.
— Вот и хорошо, что некуда. А чем у нас не курорт? Не Гагры, конечно, зато молока сколько хочешь, куры начали нестись. Да я тут мигом тебя вылечу! Шишек сосновых натоплю, сало, говорят, помогает. Перетоплю со столетником. Какавы добавлю, будет, как шоколад.
— Но чем же я заниматься буду, ведь без работы… Васильевна всплеснула руками:
— А думаешь, в хозяйстве работы мало? Только начни, и пойдет и пойдет одна за другую цепляться.
— Но ведь я ничего не умею!
— Научишься! Это ж не детишек учить. — Она заглянула Лине в глаза: — А хочешь, телевизор куплю? Нам-то с Нанкой он ни к чему был.
Потом она будто вспомнила что, задумалась.
— Мам, ты чего это, а? — спросила Нанка.
— Да так, ничего, пойду проверю, что там с удобрениями.
Но, выйдя из хаты, еще долго стояла на крыльце и гладила рукой шершавый столб притолоки. Сзади тихо подошла к ней Нанка, молча заглянула в глаза и потерлась носом о теплую мамину руку. Такая была Нанкина ласка.
ЛИНЕ ВСЕ ВРЕМЯ ХОТЕЛОСЬ СПРОСИТЬ ВАСИЛЬЕВНУ, почему она одна и где отец Нанки, но все как-то стеснялась. К тому же Нанка все время вертелась рядом, а от нее — Лина это чувствовала — мать скрывала свое горе, держалась так, будто и в самом деле счастлива. Да и это ли не счастье — Нанка растет, такая забавница. Обо всем же остальном и думать нечего, да и некогда. Весной у агронома работы, хоть чуру проси. Только просить чуру не у кого, тяни до конца свою лямку, а осень придет, все разберет и по заслуга со всеми расплатится.
Пропахшая потом, землей, навозом, возвращалась Васильевна с полей затемно, успевала только поужинать да так частенько и засыпала за столом. Нанка осторожно будила ее и переводила на кровать.
— Спасибо, дочушка, я уж сама, — и опять засыпала на полуслове, а Лина зато еще долго ворочалась в своем уголке и никак не могла заснуть.
За свою жизнь она привыкла знать, что весенние ночи короткие, а вернее, их совсем не было в Ленинграде, а здесь они, как мутные воды, текут, и нет им ни конца и ни края. Плывут, плывут воспоминания, наплывают одно на другое, сталкиваются, как разбитые лодки на реке. Снова расходятся и уплывают все дальше и дальше в море. А там, в море, уже все неясно, в густом тумане, как будто уже и спишь, а все не забываешься. То встанет вдруг перед глазами Васильевская стрелка, то ухнет на Петропавловке полуночная пушка, а потом все закружится вместе и вдруг остановится. Теперь уж ни за что не заснуть. Лина встает и босиком, с растрепанными волосами, переходит к окну. Окно распахивается со скрипом, и Лина испуганно оглядывается. Но в хате тихо, и тихо все в деревне, лишь лягушки кричат-верещат на реке.
Лина сидит у окна бледная, озябшая, пока не начинают голосить по деревне первые петухи. Сперва раздается один, хриплый еще спросонья голос, будто пробует на слух тишину. Но деревня молчит, спит после сладких трудов, и петух, помолчав, снова возвещает: «Ку-ка-ре-ку-у». И тогда отзывается сразу несколько голосов, глухих и чистых, молодых и старых. Они текут со всех концов деревни и заполняют все, торжествуя и радуясь, а потом вдруг разом, как по команде, стихают. И снова тишина нависает над хатами, тугая и тягучая деревенская тишина, от которой не уйти никуда, не укрыться, и так до вторых петухов. И лишь после них приходит наконец рассвет, а вместе с ним и Нанка.
Нанка подбивается Лине под руку и таинственным шепотом спрашивает:
— Ты чего не спишь?
— Не знаю. Просто не спится.
— А хочешь, я тебе расскажу, как дети родятся?
Ее вопросы всегда неожиданны, поэтому трудно бывает сообразить, что ей ответить.
— А, не знаешь? — тут же ловит Нанка. — Ну, так слушай, что я тебе расскажу. Рыжие родятся утром, когда солнце встает, беленькие — днем, а черные, — она делает большие глаза, — те все вечером.
— Кто это тебе сказал? — смеется Лина и прижимает Нанку к себе.
— Сережка.
— Чудак твой Сережка.
— Ага, ничего он не мой, а твой.
— Мой? Почему мой?
— Потому что, потому что… — Нанка никак не может решиться сказать это, — потому что он тебя любит.