Дождь хлестал по крыше, попадал на крыльцо, а она стояла, опустив руки, только губы чуть шевелились. Боже мой, как она любила в детстве дожди, больше всего на свете. Бывало, закутается в старенький отцовский тулуп и сидит на крыльце, слушает дождь, как он шепчется с травой, с соломой на крыше, с деревьями, будто сказки рассказывает. Однажды она так забылась, что даже не почувствовала, как ударила молния, и очнулась уже тогда, когда свалилась с крыльца и упала прямо в лужу. Но, несмотря на лужу, на грязное платье, все равно было радостно, так радостно, что хотелось плакать. Сколько лет минуло с тех пор, и вот она снова слушает дождь и клянет его, потому что ничего не несет он ей, кроме забот и горя.
Она вернулась в хату, легла, но так и не заснула до самого утра, а все ворочалась и вздыхала. Проснулась Нанка:
— Ты чего, мам?
— Хлеб пропадает. Поляжет весь, как его уберешь?
Нанка пододвинулась ближе к матери, потерлась носом о ее щеку. Потом вздохнула и сказала:
— А знаешь, мам, лучше б агрономов совсем-совсем не было.
— Это ж еще почему? — удивилась Васильевна.
— Тогда б ты дома была. Никуда б не ходила. А хлеб все равно пропадет, правдашки?
— Нет, не правдашки. Нельзя допустить, чтоб пропал. Что мы есть с тобой будем?
И Васильевна начала собираться.
Нанка поднялась с постели.
— Ты куда? Какой дождь льет.
— Пойду в поле.
— Ага, — сказала Нанка, — а в город?
— Ах да. Мы же в город с тобой собирались. Форму тебе покупать. Ну, ничего, дочуш, вот закончим с уборкой…
Нанка всхлипнула:
— Ты уже сколько разов говорила… Закончим сеять… Закончим с уборкой…
— Замолчи! Не перечь матери!
Васильевна больно дернула ее за косу, но тотчас же и пожалела.
— Тогда денег не было, — пояснила она. — А ты уж сразу перечить.
В глазах у Нанки стояли слезы, но взгляд их был суров и непримирим.
— Нет, буду перечить! Зачем обманываешь?
— Ну, ладно, — сказала Васильевна и поцеловала Нанку в макушку, — угомонись. Завтра поедем. Вот увижу председателя — попрошу выходной. Ну, поспи, еще рано.
Она надела плащ, сапоги, выпила кружку молока, но, когда уже подходила к двери, обернулась. Нанка привстала на кровати: вдруг мать передумала?
— Кур не забудь покормить, — сказала Васильевна и засмеялась, подмигнула Нанке: — Ох и теща из тебя выйдет! Зверь, а не теща.
Дождь уже стал стихать. А когда она вышла за околицу, и совсем перестал. Солнце вставало над лесом яркое, чистое. Васильевна шагала широко, торопилась. Вот и Дарьина лощина. Здесь у старой кривой вербы была криница. Она вся заросла травой, потому что никто теперь не брал из нее воду — деревня отодвинулась ближе к речке.
Васильевна опустилась на колени и зачерпнула в пригоршню воды. Вода была холодной-холодной. А из темной глубины криницы поднимались на поверхность пузырьки и лопались. Васильевна напилась, хоть пить и не хотелось, а так, чтоб успокоиться. И зашагала дальше. По дороге она еще вспомнила, что не подоила корову, ну да ладно, Нанка как-нибудь выдоит, только б не забыла привязать ее — корова-то бодучая. Сапоги утопали в грязи, она с трудом вытаскивала их, потому что началась пахота, и, лишь выбравшись на межу, Васильевна облегченно вздохнула. Остановилась, хотела снять плащ и вдруг ощутила, как в груди что-то резко и больно кольнуло. «Что это? — удивленно подумала она. — Неуж ночью на крыльце простыла?» Боль внутри росла, словно там кто-то заводил пружину. Приложив руку к груди, Васильевна ждала, когда же это кончится. Но пружина все закручивалась. Ослабли вдруг ноги, и она опустилась наземь. Отдохнуть, отдохнуть! Хоть немножко. Больше она ни о чем не думала и ничего не хотела, только бы отдохнуть.
С земли поднимался пар, это солнце сушило ее, и пахло поджаристым хлебом, а небо висело высоко-высоко, далекое и немое.
Васильевна с тоской и болью глянула в это небо и закрыла глаза.
Здесь же, на меже, ее и нашел Сережка, случайно нашел, когда возвращался с охоты. Шел мокрым лугом, беззаботно посвистывая, и вдруг увидел валяющийся на меже знакомый плащ.
— Эй, агроном, вставай, хватит придуриваться! Слышишь, вставай, а то как стрельну!