Инга Максимовская
Бесконечность. 1. Февраль
Февраль
Февраль. Кто его так обозвал, он не помнил, как и не понял своим шестилетним мозгом, за что. И теперь его только так и звали – Февраль, при этом так обидно смеясь. Он не мог спросить: «Почему февраль?». Не мог, потому что не умел. Не получалось складывать звуки в слова, изо рта шел лишь похожий на мычание звук, вместе с облачком теплого пара. А еще он не умел плакать. Давно разучился.
- Эй, болезный, идем накормлю,- мальчик встрепенулся, услышав старческий надтреснутый голос соседки, тети Глаши. Она тоже его не любила. Никто не любил, даже мать. Мать, за которую он готов был отдать свою любящую детскую душу, лишь бы она бросила пить, и как когда – то, открыто улыбнувшись, прижала его к себе, подула на макушку со словами: «Ты мой любимый зебреныш». Не было этого давно уже. А может и никогда, может ему просто приснилась эта теплая материнская любовь.
- Ну, чего задумался? Ешь давай, поскребыш,- в голосе старухи не было презрения. Что это? Жалость? Только не это. Он не любил сострадания, не желал его. Старческая, изуродованная артритом рука опустилась на его макушку, - ты лопай, мальчик, давай, не стесняйся. Сытый голодного не разумеет.
Он наблюдал за покрытыми старческой «гречкой» женскими пальцами, подкладывающими ему из кастрюли кусочки мяса, небольшие, на что пенсии Глашиной хватило, и гнал от себя недетские мысли, о том, что мать скорее всего не ела сегодня.
- И ее накормим,- словно прочтя его мысли, прошептала старуха,- бедовая мать у тебя. Непутевая.
Так и повелось у них. Никому ненужный Февраль, и такая же одинокая старуха. Она же и в школу его отвела. Записала в первый класс. Крепко держа вела по улице, не обращая внимания на укоризненные, стыдливые взгляды соседей. Им - то до него не было никакого дела. Странные взрослые. Где - то достала старенькую белую рубашку, накрахмалила ее до хруста, так что мальчик даже голову наклонить не мог, купила яркий ранец – самый лучший, чтоб не хуже других. А в руке букет лохматых пестрых астр из палисадника, которые Глаша берегла, как зеницу ока. Для него.
Февралю в школе понравилось. Да и ребята приняли его неплохо, сокрушались все, что молчит он. Не говорит. Только вот, молоденькая учительница все смотрела на него с жалостью, и от этого ее внимания чувствовал он себя неудобно. И мальчик сосед, по случайности оказавшийся с ним в одном классе, все норовил задеть его, обидеть. За что? Что он такого сделал своим соседям, что они его так ненавидели? Не знал. Не мог понять.
- Знаешь почему ты Февраль? – заричал он на перемене, словно хлыстом ударив злыми словами,- потому что неполноценный, сын алкашки.
Нет, он не заплакал, не обиделся. На правду же нельзя обижаться, так ему Глаша всегда говорила, а ей он верил безоглядно. Просто теперь понял, что ему нарвится это прозвище, и даже улыбался, когда остальные ребята подхватили его.
Вечером Февраль вернулся к Глаше. Он теперь постоянно жил у нее. Не мог вернуться домой, после того, как очередной собутыльник матери избил его бутылкой, за то что мальчик отказался идти просить милостыню. -Щенок, - кричал мужик, прожигая его красными глазами, в которых плескалось безумие,- толку от тебя никакого. А потом пришла боль. Не физическая, к ней он привык. Она рвала маленькую душу. Раздирала в кровавые клочья, по кускам вырывая из нее то теплое, жалеющее, любящее, что еще теплилось в детском сердечке.
А мать даже не пошевелилась, не встала на его защиту. И он понял, что ее больше нет. Ушла, оставив на земле только телесную свою оболочку. Так ей было лучше. Проще. И он ушел, не оглядываясь, оставляя часть своей маленькой души в захламленной, грязной квартирке, кроме которой не помнил в своей жизни ничего.
Глаша сидела у стола, и вертела в крючковатых пальцах небольшой прямоугольничек фотографии. На щеках ее блестели слезы. Она не сразу увидела мальчика, посмотрела сквозь него пустыми глазами, и уронив голову на руки зарыдала, с подвываниями, напугав его до ужаса. Февраль положил руку на спутанные седые волосы старухи. Если бы он мог, все бы отдал лишь бы не видеть бессилия той, которая помогла ему выжить.
- Это мой сын. Мой Васенька,- с пожелтевшей фотографии, лежащей на столе, улыбался симпатичный парень. Улыбался, знакомой ему улыбкой, так растягивает губы Глаша, когда пытается подбодрить. Февраль провел пальцем, почувствовав глянц фотоснимка.
«Почему она плачет? Сын, ведь это хорошо.» -подумал мальчик, но тут же испугался: «Прогонит. Зачем я ей теперь? У нее ведь есть сын. Свой, родной»
Глаша взяла со стола тонкостенную рюмочку и опрокинула в рот. Резко запахло водкой. Запах, от которого мальчика предернуло Он отшатнулся от своей благодетельницы, испуганно, рефлекторно.