Он ничем не мог рассердить свою юную противницу сильнее, чем этими словами, которыми так решительно причислял ее к детям. Это самое тяжкое оскорбление, которое можно нанести шестнадцатилетней девушке, и оно произвело свое действие. Эрна вспыхнула таким гневом, как будто ее саму пригрозили заковать в цепи, ее глаза засверкали, и, сердито топнув маленькой ножкой, она крикнула с детской горячностью:
– Я очень бы хотела, чтобы фея Альп сама спустилась с Волькенштейна среди бури и грома и показала вам свое лицо! Вы, наверное, не пожелали бы во второй раз увидеть его!
С этими словами она отвернулась от инженера и, оставив его с Рейнсфельдом, побежала через луг, а за ней последовал Грейф; через несколько минут ее стройная фигурка с развевающимися волосами скрылась в дверях дома.
Вольфганг остановился и посмотрел ей вслед; насмешливая улыбка еще играла на его губах, но голос прозвучал резко, когда он произнес:
– О чем думает барон Тургау, позволяя дочери расти как трава в поле? Ведь она невозможна в цивилизованном обществе, она годится разве что для этой глуши.
– Да, она выросла дикой и свободной, как альпийская роза! – сказал Бенно, также не сводя взора с двери.
Эльмгорст быстро обернулся при этих словах и пытливо посмотрел на друга.
– Ты становишься поэтом! Уж не воспылал ли ты страстью?
– Я? – удивленно спросил Бенно. – С чего ты взял?
– Мне пришло это в голову, потому что ты говорил так образно. Обычно за тобой такое не водится. Пока твоя «альпийская роза» не более чем очень своенравный и невоспитанный ребенок, тебе придется еще воспитывать ее.
В этих словах слышался жесткий, саркастический оттенок, и они, видимо, оскорбили молодого врача; он ответил раздраженно:
– Отстань от меня со своими шутками! Скажи лучше, зачем ты идешь в Волькенштейнергоф. У тебя дело к барону?
– Да, но переговоры будут не особенно дружественными. Нам необходима его земля для железнодорожной линии, а он не дает ее, и мы должны были прибегнуть к нашему принудительному праву. Однако старый упрямец не унимается, он продолжает протестовать и упорно не позволяет производить на его земле какие-либо измерения. Этот человек воображает в своей ограниченности, что его отказ может к чему-нибудь привести. Разумеется, дело пошло своим порядком, а так как назначенный барону срок истекает и мы вступаем во владение, то я и иду объявить ему, что работы начнутся безотлагательно.
Рейнсфельд слушал с очень серьезным лицом, и в голосе его слышалась сильная озабоченность, когда он сказал:
– Прошу тебя, Вольф, не приступай к делу со своей обычной бесцеремонностью: право же, барон не совсем вменяем в этом пункте. Я и сам не раз старался убедить его, что сопротивление бесполезно, но он положительно помешан на мысли, что никто не имеет права отнять у него его старинное родовое имение. Он любит свой дом всей душой, и если ему действительно придется расстаться с ним, боюсь, что это будет стоить ему жизни.
– Какой вздор! Он покорится, как все неразумные люди, когда увидит, что это необходимо. Но, конечно, я буду действовать деликатно, ведь речь идет о зяте Нордгейма. Не то я не стал бы церемониться, а просто послал бы рабочих к нему в дом. Нордгейм желает, чтобы дело устроили по возможности щадя барона Тургау, потому я и взялся за него сам.
– Будет сцена, – заметил Бенно. – Барон Тургау прекраснейший человек, но неимоверно вспыльчив и горяч, когда считает себя ущемленным в своих правах. Ты еще его не знаешь.
– Напротив, я уже в Гейльборне имел удовольствие познакомиться с его первобытной натурой и сегодня приготовился к всевозможным грубостям. Впрочем, ты прав: этот человек совершенно невменяем в серьезных вопросах, и я намерен считаться с этим.
Они вошли в дом. Тургау только что вернулся домой: на столе еще лежало ружье, а подле него – две куропатки. Должно быть, Эрна предупредила его о предстоящем визите, потому что он не выказал удивления при виде инженера.
– Ну-с, доктор, – со смехом крикнул он Рейнсфельду, – вы пришли как раз вовремя, чтобы убедиться в моем непослушании: пойман с поличным! – И он указал на ружье и на дичь.
– Достаточно посмотреть на вас, – возразил Рейнсфельд, глядя на темно-красное, разгоряченное лицо хозяина, – а вы еще, говорят, плохо чувствовали себя утром.
Он хотел пощупать у Тургау пульс, но тот отдернул руку.