Спор тем временем продолжался, и у меня даже возникло впечатление, что природа его изменилась с тех пор, как один из tipstaff,[129] только что вошедший в зал суда, на глазах у всех положил перед председателем послание, запечатанное семью печатями, которое было распечатано и извлечено на свет божий с величайшей почтительностью.
Этот эпизод предоставил мне несколько минут для размышлений.
– Странное создание, – думал я, – эта Фея Хлебных Крошек, которая, несмотря на весь свой блестящий ум и разнообразные познания, несмотря на свою ученость и опытность, две сотни лет скиталась из края в край и просила милостыню, нося у себя на груди безделушку стоимостью в пятьдесят миллионов
Глава восемнадцатая, рассказывающая о том, как ни в чем не повинный Мишель-плотник был приговорен к повешению
– Вот так штука! – сказал внезапно председатель, кладя на стол полученное им послание. – Rara avis in terris![130] Августейшая Билкис, которая вспоминает о нас лишь в минуты отдыха, чтобы добродушно подшутить над нами, соблаговолила принять участие в процессе над этим негодником в качестве гражданского истца и с обычным своим великодушием велит и приказывает, чтобы подсудимому было дозволено сделать выбор между портретом и его оправой, дабы пользоваться и распоряжаться тем или другим по собственному усмотрению до своего последнего часа. – Час этот, увы, не замедлит пробить, чем я, в силу моей природной чувствительности, весьма удручен.
Homo sum; nihil humanum a me alienum puto.[131]
Итак, если ты меня слышал, Рафаил, Гавриил – имя-то я и забыл, но в письме оно указано, – и если твоя природная глупость не помешала тебе постичь высшие соображения нашей возлюбленной повелительницы, я заклинаю тебя ее именем огласить нам твое решение – избирательное или желательное, – которое, я полагаю, нетрудно предвидеть.
– Впрочем, сказать по правде, – продолжал он вполголоса, обращаясь к судьям, – хотя наша обожаемая повелительница пребывает в расцвете юности и красоты, у меня есть некоторые основания подозревать, что разум ее ослабевает и что она впадает в состояние, которое юристы именуют pueritia mentis.[132]
«Хотел бы я знать, – думал я, кусая ногти, – с каких пор и по какой причине правосудие в Гриноке вершится именем царицы Савской! Должно быть, у меня от страха немного помутился рассудок или же с ума сошли все эти люди».
– Так вот как ты принимаешь сей знак высшей царской щедрости! – раздраженно воскликнул председатель. – Не хочешь ли ты, чтобы я занес в протокол твое дерзкое молчание и конфисковал эту драгоценность в пользу правосудия?
– Нет-нет, прошу вас, ваша светлость, – тотчас вскричал я. – Мне просто показалось, что судья, пользующийся милостями прославленной Билкис, не станет сомневаться в моем выборе, вы ведь сами упоминали об этом. Я выбираю портрет, один портрет без всяких украшений, которые принадлежат не правосудию и не мне, а Фее Хлебных Крошек Я выбираю портрет Билкис!
По залу пронесся изумленный ропот, но я не обратил на это внимания, ибо судебный пристав уже бежал ко мне, чтобы как можно скорее – пока я не передумал – отдать мне тот драгоценный для меня образ, обладание которым должно было исполнить мои последние желания и утешить меня во всех моих горестях. Портрет хранился в коробочке из тусклого белого металла вроде свинца, сделанной так прочно и искусно, что достать его оттуда можно было, лишь сломав коробочку.
Не медля ни секунды, я взглянул на Билкис: радость ее, казалось, не знала пределов, меж тем как достойный председатель, поглощенный совсем иным занятием, выковыривал один за другим карбункулы из золотого ободка, чтобы оплатить ими судебные издержки, а довольно-таки разочарованный Ионафас утирал тыльной стороной своей бескровной руки – руки мумии – слезы, впервые оросившие его щеки. Радость моя была столь чистой и сильной, что я боялся расплескать ее, всматриваясь в детали этой гротескной сцены; я так долго оставался погружен в пьянящее меня созерцание, что не успел изменить ни позы, ни мыслей, когда суд, закончив споры, уведомил меня о вынесенном мне приговоре. Меня осудили на смерть, причем приговор не подлежал обжалованию и его следовало привести в исполнение незамедлительно.