На сей раз я пристально взглянул на Фею Хлебных Крошек и убедился, что она так же пристально смотрит на меня. Мгновением раньше обстоятельство это смутило бы меня, теперь же оно лишь придало мне храбрости и утвердило меня в решении, которое я принял, пока она говорила, ибо все мои сомнения рассеялись.
– Мой выбор сделан, – отвечал я, – и я сожалею лишь о том, что не сделал его немедленно: я остаюсь плотником.
Она сдержала радость, но не сумела полностью скрыть ее от меня. Я продолжал:
– Выслушайте меня, Фея Хлебных Крошек, и простите за то, что я впервые в жизни осмелюсь не согласиться с вами. Образование мое не позволяет мне исправлять все те должности, какие вы мне предлагаете, а благодаря урокам, полученным от моих родных и от вас, я, благодарение Богу, слишком разумен, чтобы класть на одну чашу весов судьбу страны, а на другую – мою собственную гордыню. Я говорю так не из ложной скромности. Напротив, я полагаю, что никогда еще не проникался к самому себе таким уважением, как размышляя о тех предметах, каких касаемся мы в этом разговоре, и если правда, что ко всем нашим суждениям примешивается тщеславие, возможно, оно оказало влияние и на мой отказ. Я искренне уверен, что, как и любой другой, мог бы принести своими трудами пользу общему делу, если бы цивилизация была тем, чем желал бы ее видеть я, – делом веры, законом любви и милосердия, привычкой к взаимной и всеобщей благожелательности; но служить той цивилизации, какая с течением времени образовалась у нас, я не могу и не хочу: у меня нет для этого ни способностей, ни расположения. Я уважаю права наций, я без рассуждений покоряюсь принятым законам; я преисполнен почтения к возвышенным умам, которые убеждены, будто что-то смыслят в этих законах, и к великодушным и преданным гражданам, которые благородно посвящают свою жизнь их толкованию и защите, но ни на что большее я не способен. Мнение, которое мы составляем себе о важности нашего мимолетного предназначения, без сомнения, лестно для нашего самолюбия. Особенно же утешительно оно для нас постольку, поскольку мы сознаем наше ничтожество, так что я не вижу ничего дурного в том, чтобы мы стремились к совершенству. Однако сам я не ищу его на земле, ибо вижу в земных усовершенствованиях лишь пустую суету, которая кончается смертью как у отдельных людей, так и у целых народов. Дело живых – жить и надеяться, ибо жизнь не созидает ничего более долговечного и непреложного, чем могила.[144] Если ручной труд менее блистателен и величествен, нежели труд мысли, в чем я согласен с вами, он, на мой взгляд, более разумен и полезен, и я искренне убежден, что всякий человек, который посадил дерево, засеял пашню или построил прочный, светлый, просторный и уютный дом, оказал роду людскому услугу куда более ценную, нежели экономисты, философы и политики со своими утопиями – неудобоисполнимыми творениями зрелых мужей, впавших в детство. Вот почему я, с вашего позволения, непременно останусь плотником, хотя вообще готов покориться вашей воле. Но я спрашивал вас, Фея Хлебных Крошек, не о том, каким образом бессмысленное употребление богатства может навлечь на того, кем оно завладело и кто мнит себя его владельцем, насмешки и позор. Я спрашивал и не о том, каким образом в обществе, рождающем во мне жалость и едва ли не презрение, ловкачи ухитряются поставить богатство на службу безумной любви к власти и известности, которую вы в шутку именуете славой. Я спрашивал о том, каким образом богатство может сделать человека счастливым, если, конечно, оно на это способно, в чем я начинаю сомневаться.