– Поэтому-то, вероятно, – спросил я, – мандрагора и молчит?[164]
– Вне всякого сомнения. Поскольку обсуждаемый нами пациент по натуре флегматичен, мягок, податлив и неспособен к осмысленной деятельности, судить о том, какую методу следует избрать для его лечения, можно будет, лишь когда галлюцинации его сменятся пароксизмом. По-видимому, действовать придется постепенно – для начала обливать холодной водой затылок и надчревную область, затем перейти к горчичникам, нарывным пластырям и прижиганиям, не пренебрегая, разумеется, венесекцией[165] вплоть до обморока. Если же возбуждение не спадет, в нашем арсенале имеются ножные и ручные кандалы, а также смирительная рубашка…
– Не тронь меня, палач, – вскричал я, оставив свою пуговицу в руках каннибала и устремившись за ворота с такой скоростью, словно за мною гнались все собаки острова Мэн.
– Вы поступали бы осмотрительнее, – продолжил я свою речь, обращаясь уже к привратнику лечебницы, – если бы держали самых опасных из ваших пациентов под более строгим надзором! Неужели равенства, к которому тщетно стремится род человеческий, нет и в лечебнице для умалишенных?
– Кого вы имеете в виду, сударь? – степенно осведомился привратник.
– Кого я имею в виду, мастер Кремп, кого я имею в виду? Разве это непонятно? Того ужасного человека в черном, из рук которого я вырвался лишь чудом! Неужели вы не видите, что он в любую минуту может выйти за ворота?
– Он имеет на это полное право, – заверил меня мастер Кремп. – Это знаменитый лондонский врач, прибывший в нашу лечебницу, дабы произвести филантропические наблюдения для усовершенствования науки и улучшения участи всех больных Соединенного королевства.
………………………………………………………………………………
О мудрейший из людей, о Тоби, где ваш жалобный присвист, где ваше «лила бурелло»?[166]
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
– Да, сударь, это совершеннейшая правда, – убеждал меня назавтра Даниэль Камерон, – лунатик, с которым вам, сударь, угодно было давеча так долго беседовать, исчез через несколько минут после того, как вы с ним расстались, и сторожа тщетно искали его всю ночь.
– Значит, он убежал, Даниэль, и слава Богу, – сказал я, приподнявшись на постели и подперев голову локтем. – Тебе более не грозят, бедный Мишель, ни смирительная рубашка, ни ножные и ручные кандалы, ни венесекция, ни прижигания, ни нарывные пластыри, ни горчичники, ни обливания холодной водой, ни рвотные и слабительные средства!
– Убежал, сударь? Как же мог он убежать из лечебницы для умалишенных – разве что улетел по воздуху, как говорят его товарищи, которые утверждают, будто видели, как он парил в небесах, подле шпиля католической церкви, держа в руках цветок и напевая песню настолько мелодичную, что непонятно было, кто именно поет – он или цветок.
– Это пел цветок, Даниэль, не сомневайся, хотя я прекрасно понимаю, что у тебя могут зародиться сомнения на сей счет, если ты вспомнишь, что у цветов нет щитовидно-аритеноидных связок, о чем ты, впрочем, наверняка не осведомлен. Но послушай, – продолжал я после того, как набросал несколько слов в своей тетради, – послушай, Даниэль, ты умеешь читать, однако ж это роковое следствие образования нимало не лишило тебя природного ума. Ступай же на берег Клайда, в порт, и закажи себе место на «Каледонце», или на «Эйре» или на «Фингале» – на любом судне, следующем в Гринок; поклонись за меня старой Бэклутской скале, на которой Уоллес[167] водрузил свое знамя, а завтра возвращайся назад и ответь мне на все мои вопросы: я записал их на этом листке, дабы не перегружать твою память. Да, вот еще что, Даниэль; возьми с собою золото и, после того как исполнишь все мои поручения, непременно отправляйся к мистрис Спикер и закажи себе на ужин горную ptarmigan и бутылку портвейна. А я покамест улягусь спать, ибо это наилучший способ препровождения времени в большом городе.