Но мужчина, который стоял передо мной, точно не стал бы обрывать лепестки. Такого можно представить идущим за плугом, или скачущим на боевом коне в гуще сражений…
— Так на кого же, Элизабет?
Голос де Синда зазвучал приглушенно, но сильно, как прибой через закрытые ставни, и в полупустом кабинете сразу стало уютно, таинственно-тихо, и захотелось немного посмеяться, как в детстве, когда мы с братьями прятались под столом, опуская скатерть до самого пола, и мечтая о новогодних подарках. Как будто это мы с господином де Синдом спрятались ото всех, чтобы немного… посекретничать.
— Жду ответа, — произнёс он почти шёпотом, подавшись ко мне.
Светлые пряди упали на лоб, и я совсем некстати начала думать — собственный это цвет волос или седина.
— Вы похожи… — я замялась, не зная, говорить ли правду, но в это время дверь кабинета приоткрылась и в комнату заглянула госпожа Бонита.
— Почему так долго, Тодо? — спросила она недовольно. — Я хотела поговорить с тобой о новогодних праздниках. Ванессу пригласили к мэру, наряжать ёлку. Что ты об этом думаешь?
Появление госпожи Бониты вернуло меня из небесной страны мечтаний на землю, и я почувствовала себя на редкость глупо. Ты здесь прячешься, Миэль, а не любуешься мускулами и шевелюрой господина Контрабандиста.
— Думаю, что можно её отпустить, — сказал хозяин дома уже громко, и интимность, возникшая было между нами, исчезла, рассыпавшись, как волна, ударившаяся в берег.
Ой, да была ли она? По-моему, мне всё это почудилось… Разумеется, почудилось…
— Вы ещё здесь, Лилибет? — осведомилась госпожа Бонита. — Я бы вам посоветовала поскорее собрать вещи.
— Барышня остаётся, — сказал де Синд, не отрывая от меня взгляда. — Детям понравилась её стряпня, поэтому пусть стряпает дальше.
Я тоже смотрела прямо на него, и поэтому упустила возможность полюбоваться потрясенной физиономией госпожи Бониты. Зато услышала, как сестра хозяина икнула, а потом переспросила, словно не поверив собственным ушам:
— Она… остаётся?!
— Да, — коротко ответил он и отвернулся, перебирая бумаги на столе.
Я запоздало вспомнила, что где-то там лежит объявление о награде за поимку графини Слейтер.
— Тодо, как же это… — госпожа Бонита мелкими шажками прошла в комнату.
— Можете идти, Элизабет, — кивнул мне де Синд, и мне пришлось оставить брата и сестру наедине.
Ужасно хотелось подслушать, как дальше пойдет их беседа, но когда я оглянулась по сторонам, то обнаружила, что нахожусь в коридоре не одна.
У стены стояла Черити — в ночной рубашке, заложив руки за спину, окидывая меня испытующим взглядом.
— Тебя оставили, Лилибет? — спросила она, выпятив нижнюю губу.
— Твой отец разрешил мне остаться, — ответила я уклончиво, решив больше не поправлять девочку относительно своего нового имени. Пусть зовет, как пожелает. Это ведь не её выдумка, а госпожи Бониты. Смысл сердиться на ребенка, если он всего лишь делает то, что велит взрослый?
— Ванесса лопнет от злости, — заявила Черити, не двигаясь с места.
— А ты? — спросила я. — Это ведь ты попросила господина Тодеу оставить меня?
Она на мгновение потупилась, а потом презрительно скривила губы и изрекла:
— Мне надоела капуста.
Я спрятала улыбку, и очень серьезно сказала:
— Рада, что тебе понравились мои блюда. Я постараюсь приготовить в следующий раз что-нибудь не менее вкусное. А ты расскажи мне одну вещь…
— Какую? — мгновенно насторожилась девочка.
— Кто такой Мертин? Ты говорила о нём за столом.
Черити фыркнула совсем как моя кошка.
— Глупая, — сказала она высокомерно. — Мертин — это не он. Мертин — это они. Мерси и Огастин. Потому что они одинаковые, и они всегда вместе, — она подумала и добавила: — Нейтон говорит, что это бесит.
— Если бесит, значит, он неправ, — возразила я. — Но как всё просто… Значит, Мертин — это если взять первый слог от имени Мерси и последний от Огастина… Очень забавно. И очень подходит тем, кто понимает друг друга с полуслова. А это чудесно, когда есть кто-то, способный понимать тебя без слов. Разве нет, Черити?
Она передернула плечами и удалилась — хорошенькая кукла, у которой на всё было своё мнение и… не было своего.
Окрыленная победой, я вернулась в кухню, где Джоджо сидела на краешке скамьи, не осмеливаясь начать есть, хотя угли уже прогорели, и суп с гороховой кашей грозили остыть.