Завидев Мойру, Нора только и сказала:
— Что, я оказалась права и этот святоша изводил тебя наставлениями?
Она мрачно смотрела на свою красавицу дочь из-под обтрепанного края платка. Глаза у нее были такие же серо-голубые, как и у Мойры, но сам облик женщины мало указывал на то, как хороша она была когда-то: запавшие щеки, хмурый взгляд, бескровные губы. Только в ее осанке еще чувствовалось некоторое величие, отчего местные жители прозвали ее Нора Гордячка.
Когда Мойра ответила, что отец Годвин даже не благословил ее, Нора лишь усмехнулась.
— Ну и глупец. Да и где ему понять, что для тебя лечь под этого борова Маккензи будет удачей. Однако ты никогда не должна забывать, какого ты рода. В тебе течет благородная кровь, так что держись с этим шотландцем соответственно.
Женщина направилась к печурке во дворе, при этом довольно грубо оттолкнув цеплявшегося за нее ребенка. Мойра хотела было взять на руки младшую сестру, но мать воспротивилась:
— Не марайся об нее. Лучше иди вымойся и принарядись к приезду шотландца. Когда увидишь, что он тебе прислал, у тебя пропадут всякие сомнения.
— У меня и нет сомнений, матушка. Разве что… Отец Годвин сказал, что моя жизнь с Гектором Роем будет греховной. Он переживает за мою душу.
Уже склонившаяся было над печкой Нора тяжело выпрямилась и, упершись руками в ноющую поясницу, воскликнула:
— Лицемер! Не он ли поучает всех, что тот, кто согрешил, имеет возможность и покаяться. Хотя… Я вот прожила всю жизнь, так и не раскаявшись, что отрубила голову твоему отцу. Это даже придает мне силы. И когда Эрик бывает слишком надоедлив, я говорю ему, что мне уже ничего не страшно, и он отстает от меня. Если бы я так же повела себя с твоим отцом, вместо того чтобы млеть от одного его взгляда и позволять ему…
— Довольно, матушка! — протестуя, подняла руку Мойра.
Мойра не совсем понимала, что имеет в виду мать, говоря, что рыбак Эрик ей докучает. Обычно отчим был хоть и угрюм, но вполне покладист с Норой. Разве что покрывал ее всякую ночь, когда оставался дома, и она из года в год рожала ему детей. Нора уверяла, что вынуждена повиноваться. Когда она беглянкой прибыла на острова, то была тут никому не нужна и могла бы погибнуть, если бы рыбак Эрик не позвал ее с собой, обещая кров и поддержку. И она стала его женой из чувства благодарности. За тринадцать проведенных на острове лет Нора родила рыбаку около десяти детей, из которых выжили лишь четверо. Трое сыновей, которых Нора родила в первые годы проживания на Хое, да эта полоумная малышка Улла. Но ее любимицей, безусловно, была Мойра. Именно ей, уже подросшей, Нора поведала, что вынудило ее скрываться на островах. И повторяла свой рассказ настолько часто, что Мойре эта история порядком надоела и стала казаться чем-то обыденным.
Оставив мать возиться у печки, девушка вошла в свое убогое жилище с очагом посередине, в котором слабо тлел торф. Здесь было полутемно, все было пропитано запахом рыбы и бакланьего сала, которым заправляли лампу и от которого першило в горле. Но Мойра привыкла ко всему этому, а вот к чему она не привыкла, так это к такой роскоши, какую увидела перед собой. На каменной полке, где она обычно спала на мешке с сухим папоротником, сейчас лежали длинное, украшенное вышивкой платье и тонкая полотняная рубаха. Девушка с восторгом глядела на все это и даже не решалась дотронуться. Какое тонкое сукно! Какой сочный синий цвет! А ведь синяя крашенина такая дорогая! А как красиво расходятся складки там, где юбка пришита к лифу. Такой крой Мойра видела только у жен богатых юдаллеров, когда те посещали праздничную службу в соборе Святого Магнуса на острове Мейнленд. Но теперь у нее будет такое же платье! Да еще с красиво вышитой алыми нитями каймой по подолу. И как это все надеть? Как справиться с этой шнуровкой на спине? А на рукавах? Зачем вообще шнуровка на рукавах?
От вида платья привычная хижина вдруг показалась Мойре особенно убогой и закопченной. И она не посмела коснуться наряда, пока тщательно не вымылась нагретой на очаге водой, да и потом переминалась с ноги на ногу, пока наконец не решилась облачиться в полотняную рубаху. Даже обхватила себя за плечи, словно обнимая, — так приятна была мягкая ткань для привыкшего к грубой мешковине тела. Потом она выгнала из скио пару забредших сюда несушек, требовательно кудахтавших под ногами, вымела навоз и сор на земляном полу, чтобы не испачкать подол, и только после этого попробовала облачиться в дивное одеяние.