– Святоши делят свой собственный пирог, – кивнул Берхард. – Не думай, что я вчера родился, мессир.
– Ты даже не представляешь, насколько они неутомимы в этом занятии! Иногда мне кажется, что их интриги принесли его святейшеству больше головной боли, чем все ереси мира, вместе взятые. Как император в Аахене вечно окружен интригующими придворными, клевретами и вассалами, тщащимися урвать кусок от имперских земель, воспользовавшись его милостью и оклеветав недругов, так и папский двор безустанно интригует, кляузничает и ведет сам с собой бесконечную игру, которая то возносит вчерашних скромных Отцов Церкви к вершинам власти, то заставляет их низринуться в пучину. Такие же порядки царят среди орденов монахов-рыцарей. Со стороны они могут выглядеть нерушимой христианской гвардией, спаянной преданностью Святому престолу, но на деле…
– Не против отхватить кусок друг от друга?
Гримберт кивнул, отчего «Серый Судья», отозвавшись на этот мысленный порыв, неуклюже качнул бронированной головой. Как и все верные слуги, он готов был выполнить любой приказ своего господина, не размышляя и не колеблясь.
– Да. Именно так. Ордены никогда не испытывали друг к другу особой любви. Занимая земли и приходы, они старательно отмежевываются друг от друга, чтобы не делиться с прочей братией тем, что им от своих щедрот послал Господь. Ищут себе высоких покровителей среди папского двора, безустанно интригуют, клевещут, соперничают, строят козни и наветы… Иногда это так и остается тихой грызней под ковром его святейшества, иногда выплескивается в самые настоящие сражения. Не далее как двадцать лет назад картезианцы, объединившись с тринитариями, закатили настоящее сражение под Тулузой зарвавшимся кармелитам. Если верить донесениям моих шпионов, в том бою сгорело по меньшей мере пять дюжин рыцарей, а пехоте и вовсе никто счета не вел.
– Выходит, братьям-лазаритам не очень-то везет в этой игре?
Гримберт едва удержался от того, чтобы пожать плечами. Восприняв это как приказ, «Серый Судья» мог шевельнуться на своем месте, разорвав паутину стяжных ремней и канатов, которые удерживали его на грузовой палубе.
– Орден Святого Лазаря никто не мог упрекнуть в малодушии или трусости. Наравне с прочими лазариты отвоевывали святыни за морем и гибли тысячами в беспрестанных войнах и мятежах. Но они никогда не были особо сильны по части политики. Им не удалось создать мощную партию при папском дворе, обзавестись могущественными покровителями или ссудить деньгами влиятельных сеньоров. По чести говоря, их и к штурму Арбории привлекли только потому, чтобы не отдавать этот кусок пирога госпитальерам или бенедиктинцам – те издавна точили зубы на лангобардские земли…
Берхард отстраненно кивнул, наблюдая за колышущейся за бортом океанской поверхностью.
– Вот как, значит…
– За последние двести лет лазариты здорово утратили свои позиции. Кое-где им еще удается поддерживать свое присутствие, содержа сильные приораты и дружины монахов-рыцарей, но только не здесь, на северных рубежах. Грауштейн – не твердыня веры, скорее символ былого величия, которому уже никогда не обрести настоящей мощи. Пока случались набеги кельтов, Грауштейн еще мог выполнять роль прибрежной крепости, защищающей континент, но последнего кельта видели здесь во времена моего деда. С тех пор Грауштейн сделался чем-то вроде заброшенного провинциального прихода. Сюда отправляют тех, кто по какой-то причине сделался не нужен ордену на большой земле. Нерадивых священников, древних стариков, бестолковых обсервантов и никчемных братьев-рыцарей.
– Вот почему ты так изумился тому, что этот твой Герард забрался сюда, на край мира?
– Да. Насколько я помню, он всегда был пламенным воином Христовым, но если в окрестностях острова и есть, кому нести слово Господне, так это тунцу – если тот, конечно, еще не издох от зашкаливающего количества аммиака в воде.
– И на какие мысли это тебя наводит?
– Это бегство, – глядя на тягучую, как жидкий свинец, морскую волну, Гримберт ощутил во рту соленый привкус, к которому примешивалась едкая нефтяная вонь. – Приор Герард от чего-то бежал. Так поспешно, что даже не пожал причитающиеся ему лавры.