— Присядьте, девочки. Если это кто-нибудь знакомый, мы пропали.
Но страхи были напрасны — совершенно им незнакомый, но очень располагающий голос осведомился, не нужно ли им чем-нибудь помочь. Голос принадлежал человеку, закутанному в дорогую котиковую шубу, на голове у него была котиковая шапка, а лицо полузакрыто воротником из того же меха; видны были только длинные усы и живые темные глаза.
— Это сын Санта Клауса, — прошептала Эдди.
Приглушенно хихикая, девушки забрались в сани. К ним вернулось их прежнее веселое настроение.
— Куда вас отвезти? — спокойно спросил незнакомец.
Девушки торопливо посовещались шепотом, затем Кэт решительно сказала:
— В институт.
В гору они ехали молча, но когда перед ними замаячило длинное аскетическое здание, незнакомец вдруг натянул вожжи.
— Вы знаете дорогу лучше меня. Где вам лучше войти?
— Через заднее окно, — со сногсшибательной откровенностью выпалила Кэт.
— Ясно, — невозмутимо отозвался незнакомец и, выйдя из саней, снял с лошадей колокольчики.
— Так мы сможем подъехать совсем близко, — объяснил он.
— Он определенно сын Санта Клауса, — прошептала Эдди, — может, спросим, как поживает его батюшка?
— Тише, — цыкнула на нее Кэт, — по-моему, он ангел.
И с очаровательной женской непоследовательностью, которая, однако, была прекрасно понята ее товарками, добавила:
— А мы на что похожи — три страшилища!
Осторожно объехав забор, они наконец остановились у темной стены. Незнакомец помог пассажиркам выйти из саней. От снега еще исходил рассеянный свет, и, по очереди опираясь на его руку, каждая из его юных попутчиц чувствовала на себе внимательный, хотя и чрезвычайно почтительный взгляд. Сохраняя полную серьезность, он помог им открыть окно и затем скромно отошел к саням, чтобы не смущать их своим присутствием, пока они — не без труда и некоторого ущерба приличиям — забирались в окно. Затем он подошел ближе.
— Спасибо! Доброй ночи! — прошептали три голоса. Одна фигурка задержалась у окна. Незнакомец перегнулся через подоконник.
— Вы позволите мне зажечь здесь сигару? А то снаружи кто-нибудь может заметить огонь.
Свет спички весьма выгодно обрисовал Кэт в раме окна. Спичка медленно догорела у него в руке. Кэт лукаво усмехнулась. Эта проницательная молодая особа прекрасно разгадала его жалкую уловку. Недаром же она была первой ученицей в классе, и недаром обожающие ее родители три года платили за ее обучение!
На следующее утро метель прошла и солнце весело освещало восточную классную комнату, где шел урок декламации. Сидевшая у самого окна мисс Кэт вдруг театральным жестом прижала руку к сердцу и, изобразив страшное волнение, упала на плечо своей соседки Кэрри.
— Это он! — проговорила она трагическим шепотом.
— Кто? — простодушно спросила Кэрри, которая никогда не могла разобраться, говорит Кэт всерьез или шутит.
— Как кто! Тот человек, который спас нас вчера вечером. Он только что подъехал. Помолчи минутку, дай мне немного успокоиться. Ну вот, мне уже лучше, — сказала бессовестная лицемерка, с изнемогающим видом проведя рукой по лбу.
— Интересно, что ему здесь нужно? — с любопытством спросила Кэрри.
— Откуда мне знать? — ответила Кэт, вдруг впадая в мрачный цинизм. — Может, хочет определить в институт своих пятерых дочерей. А может, подучить свою молодую жену и предостеречь ее, чтоб она не была такая, как мы.
— Он вовсе не показался мне старым, и непохоже, чтобы он был женат, — задумчиво отозвалась Эдди.
— Это все притворство, несчастная, — презрительно воскликнула Кэт, — мужчины — ужасные обманщики! Видно, такая уж моя судьба!
— Но почему же, Кэт? — озабоченно возразила Кэрри.
— Тише, мисс Уокер что-то нам говорит, — смеясь остановила ее Кэт.
— Прошу внимания, — произнес медленный бесстрастный голос. — Мисс Кэрри Третерик просят пройти в приемную.
Тем временем мистер Джек Принс, как он представился достопочтенному мистеру Краммеру, вручив ему визитную карточку и разнообразные письма и рекомендации, расхаживал по довольно мрачному залу, официально именуемому «приемной» и известному среди воспитанниц как «чистилище». Его наблюдательный взор уже отметил разнообразные элементы строгой обстановки — от похожего на покрытую черным лаком огромную вафлю плоского парового радиатора, обогревавшего один конец комнаты, до монументального бюста доктора Краммера, безнадежно студившего другой; от молитвы «Отче наш», начертанной бывшим преподавателем чистописания с таким изобилием каллиграфических завитушек, что они в значительной степени умаляли действие сего серьезного сочинения на молодые умы, до трех видов Генуи с институтского холма, которые были запечатлены с натуры учителем рисования и которые никто никогда не узнавал; от двух раскрашенных текстов из Библии, выполненных готическим шрифтом в столь мрачно-холодном духе, что он замораживал всякий живой интерес, до большой фотографии выпускного класса, на которой даже самые хорошенькие девушки напоминали цветом лица эфиопок и, по-видимому, сидели друг у друга на головах и плечах; он рассеянно перелистал школьные проспекты, «Проповеди» доктора Краммера, «Поэмы» Генри Кирка Уайта, «Сборники псалмов», «Жизнь замечательных женщин», представил себе в своем весьма живом воображении, сколько в этом зале, наверно, произошло встреч и прощаний, и задумался, почему при всем том в нем не осталось ни следа человеческого тепла, — в общем, боюсь, что он уже почти забыл о цели своего визита, когда отворилась дверь и перед ним предстала Кэрри Третерик.