— Ох, милый, я такая несчастная! — сказала Брет.
4
Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потом еще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темной улицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов на площади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы Муфтар. По обеим сторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сидели врозь, а когда мы поехали по старой, тряской улице, нас тесно прижало друг к другу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем из витрин, потом стало темно, потом, когда мы выехали на авеню Гобелен, я отчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали на трамвайных путях при свете ацетиленовых горелок. Белое лицо Брет и длинная линия ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, я поцеловал ее. Мои губы прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забилась в угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена.
— Не трогай меня, — сказала она. — Пожалуйста, не трогай меня.
— Что с тобой?
— Я не могу.
— Брет!
— Не надо. Ты же знаешь. Я не могу — вот и все. Милый, ну пойми же!
— Ты не любишь меня?
— Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.
— Неужели ничего нельзя сделать?
Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть — пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели, и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.
— И ничего, ничего нельзя сделать, — сказал я.
— Не знаю, — сказала она. — Я не хочу еще раз так мучиться.
— Лучше бы нам не встречаться.
— Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.
— Нет, но сводится всегда к этому.
— Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем?
Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна.
— Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись… Теперь я расплачиваюсь за это.
— Глупости, — сказал я. — Кроме того, принято считать, что то, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю.
— Еще бы. Не сомневаюсь.
— Ну, довольно об этом.
— Я сама когда-то смеялась над этим. — Она не смотрела на меня. — Товарищ моего брата вернулся таким с Монса. Все принимали это как ужасно веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда?
— Правда, — сказал я. — Никто никогда ничего не знает.
Я более или менее покончил с этим вопросом. В свое время я, вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласно которой известного рода изъяны или увечья служат поводом для веселья, между тем как в них нет ничего смешного для пострадавшего.
— Это забавно, — сказал я. — Это очень забавно. И быть влюбленным тоже страшно забавно.
— Ты думаешь? — Глаза ее снова стали плоскими.
— То есть не в том смысле забавно. Это до некоторой степени приятное чувство.
— Нет, — сказала она. — По-моему, это сущий ад.
— Хорошо быть вместе.
— Нет. По-моему, ничего хорошего.
— Разве ты не хочешь меня видеть?
— Я не могу тебя не видеть.
Теперь мы сидели, как чужие. Справа был парк Монсури. Ресторан, где есть пруд с живыми форелями и где можно сидеть и смотреть в парк, был закрыт и не освещен. Шофер обернулся.
— Куда мы поедем? — спросил я.
Брет отвела глаза.
— Пусть едет в кафе «Селект».
— Кафе «Селект», — сказал я шоферу. — Бульвар Монпарнас.
Мы поехали дальше, обогнув Бельфорского льва, который сторожит Монружскую трамвайную линию. Брет смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Брет сказала:
— У меня к тебе просьба. Только ты не рассердишься?
— Не говори глупости.
— Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.
Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Брет вышла, на ходу надевая шляпу. Она оперлась на мою руку, когда сходила с подножки. Ее рука дрожала.
— У меня очень неприличный вид? — Она надвинула на глаза свою мужскую фетровую шляпу и вошла в кафе. У стойки и за столиками сидела почти вся компания, которая была в дансинге.