Шеф ВБР сидел за большим столом, на котором не было ничего, кроме нескольких видеофонов. Плотного сложения, он чем-то — скорее всего крупным, резко очерченным ртом — напоминал Джорджа Вашингтона. По его виду сразу можно было сказать, что это человек, который привык повелевать.
Помимо него в кабинете находились еще трое. Двоим из них было лет под шестьдесят или около того, третий же, куда более молодой, сначала произвел на Рекса впечатление великосветского шалопая.
Таг Дермотт сказал:
— Мистер Рекс Бадер, сэр.
Кулидж кивнул.
— Мистер Бадер, джентльмены. Сенатор Хукер, адмирал Уэстовер.
Шалопая он представить не потрудился.
— К вашим услугам, — произнес Рекс, коротко поклонившись каждому в отдельности.
Сенатор Хукер был ему смутно знаком. Опытный профессиональный политик, прямой и несколько грубоватый, старик славился своим умением всегда выходить сухим даже из самой мутной воды. Ультраконсерватор, он первым вскакивал с места, готовый громко и решительно протестовать против, скажем, увеличения размера негативного подоходного налога или отчисления на эти нужды дополнительных сумм из госбюджета или со счетов корпораций. А еще он не хуже Джона Кулиджа плел небылицы о коммунистическом заговоре.
Об адмирале Рекс никогда раньше не слыхал. Хотя Уэстовер сменил мундир на штатское платье, в нем с первого взгляда можно было распознать моряка. Прищурясь, словно стоял на мостике и в лицо ему задувал свежий морской бриз, он оглядел Рекса с ног до головы. Ему было лет шестьдесят, быть может, чуть больше, но по своим физическим кондициям он вряд ли чем уступал Бадеру.
Кулидж сказал:
— Пока что все, Дермотт. Садитесь, мистер Бадер. Мне однажды, много лет назад, довелось побеседовать с вашим отцом профессором.
— Да? — спросил Рекс, садясь на указанный стул. Таг Дермотт вышел из комнаты.
Кулидж кивнул; лицо его ничего не выражало.
— Это было на банкете, устроенном, как тогда говорили, мыслительным центром. Тогдашний президент только-только закончил формирование кабинета, и это дело решено было отпраздновать. Я председательствовал за столом.
Рекс никак не мог понять, к чему он клонит.
— Помню, когда мы уселись с сигарами и портвейном, ваш отец обронил одну фразу. Он сказал: «Когда дело доходит до политики, я начинаю клониться влево, особенно после стаканчика портвейна».
Рекс поглядел на шефа ВБР. Какую же надо иметь память, чтобы столько лет помнить одну пустяковую фразу!
Кулидж сказал:
— Вы левый, мистер Бадер?
Рекс фыркнул:
— Нет, и про отца могу сказать то же самое. К сожалению, он иногда любил блеснуть остроумием.
Собеседники выжидательно смотрели на него. Рекс откашлялся.
— Я всегда считал этот термин неудачным. Если мне не изменяет память, его стали употреблять во время Французской революции, когда в Национальном собрании радикалы усаживались слева от председателя, а консерваторы справа. Русские большевики унаследовали это название; они-то скорее всего и были левыми в том смысле, в котором вы употребили это слово. Но умеренные либералы были еще левее, а за ними — всякие социалисты разных мастей. Потом Советы решили, что они в центре, а левее их маоисты и кубинцы Кастро. У нас здесь, в Штатах, почему-то считается, что демократы левее республиканцев. Но ведь это полная ерунда, ибо где найдешь республику консервативнее, чем демократы из южных штатов? А взять саму республиканскую партию. У них там есть либералы, которые именуют себя левыми. И кого мы среди них видим? Нелсона Рокфеллера, гордость богатейшей в стране семьи!
— Так что, — подвел черту Рекс, — термин этот не имеет смысла.
Молодой человек, которого Кулидж не представил, громко фыркнул, но сенатор Хукер воинственно надул щеки.
— Какая же партия ваша, Бадер? — требовательно спросил он.
— Никакая, — отозвался Рекс.
Сенатор, судя по тону, начал потихоньку раздражаться:
— Но вы голосуете?
— Нет. Я не испытываю к политике ни малейшего интереса. Я давно уже пришел к выводу, что в этой стране больше чем за полвека не было ни одних не подтасованных выборов.
— Что? — рявкнул Кулидж. — Вы соображаете, что говорите? Это у нас-то, в Соединенных Штатах?
Рекс покачал головой. Он не понимал, ни что им от него нужно, ни почему разговор свернул на эту тему, но это была их затея, так что пусть все идет, как идет.
Он отрицательно помахал рукой.
— Я вовсе не имел в виду, что выборы фальсифицировались теми методами, которые так часто применялись в прошлом, — Он вынул из кармана свой видеофон с кредитной карточкой и показал слушателям. — В чем заключается одно из преимуществ такого аппарата? Это не просто видеофон — в него встроена моя кредитная карточка. Кроме того, это мой личный номер, который обеспечивает мне доступ к Национальному банку данных. И это моя кабина для голосования. Мне даже не пришлось регистрироваться, когда я достиг совершеннолетия: компьютеры сделали это автоматически. Участвуя в выборах, я голосую с помощью этого аппарата, и компьютеры присоединяют мой голос ко всем другим. И о мошенничестве не может быть и речи. Все честно: один голос за один заработанный доллар.
— Что же вы тогда нам тут пудрите мозги, молодой человек? — спросил адмирал.
Рекс поглядел на него.
— Подтасовка происходит еще до начала голосования. Власть имущие, то есть должнократы и бюрократы, решают, кого выдвинуть кандидатами. Это всегда люди из их рядов. Так что практически без разницы, за кого я голосую: получается все одно и то же. Предположим, я захочу стать президентом Соединенных Штатов. Что мне придется для этого сделать?
— Надо, чтобы вас выдвинула та или другая партия, — сказал Кулидж.
— Допустим. И какие же у меня шансы при нашем сегодняшнем раскладе — один голос за один заработанный доллар? Живу я на НПН. Но даже зарабатывай я прилично, у меня все равно будет слишком мало голосов по сравнению, скажем, с вами.
Кулидж буркнул что-то неразборчивое, потом проговорил:
— Не будем переходить на личности.
Он бросил взгляд на экран одного из своих видеофонов.
— Оставив в стороне ваше нынешнее финансовое положение, мы, кажется, смело можем утверждать, что вы всеми силами стараетесь изменить свой теперешний статус.
Так, подумал Рекс, еще один рылся в моем досье. Ну да ладно, Кулидж хоть официально имеет на это право. Вслух он своих мыслей высказывать не стал.
Кулидж между тем продолжал:
— Бадер, вполне возможно, что политико-экономическая ситуация в Соединенных Штатах кажется неопытному глазу куда как прочной. Однако должен вам сказать, что имеются, назовем их так, поползновения, угрожающие катастрофой всему, что было достигнуто на пути к прогрессу за последние несколько десятилетий. Вы, будучи сыном профессора Бадера, очевидно, знакомы с термином «классовая борьба»?
— Как его понимали Маркс и Энгельс?
— Если хотите. Раньше речь шла о конфликтах между рабом и рабовладельцем, между крепостным крестьянином и феодалом, между феодалом и зарождающимся средним сословием. При классическом капитализме пролетариат вел классовую борьбу с буржуазией. Но в эпоху должнократии, Бадер, все обстоит не так просто.
Рекс ждал продолжения. Пока что он по-прежнему не имел ни малейшего представления, что они все от него хотят.
Кулидж сказал:
— При переходе к постиндустриальному обществу так называемый пролетариат, в старом смысле этого слова, исчезает, Бадер, исчезает почти полностью. Автоматизация — ультраматизация, как теперь модно говорить, практически устранила со сцены «голубые воротнички». Уже вскоре после второй мировой войны «белые воротнички» сначала догнали «голубых», а потом оставили их по своему количеству далеко за спиной. Такие профессии, как шахтер, рыбак, охотник, лесоруб, крестьянин, устарели. Все первичные, добывающие, и вторичные, перерабатывающие, отрасли промышленности были автоматизированы. Всю же ручную работу, которая там осталась, выполняют ныне не пролетарии с грязными ладонями, а ученые, инженеры, техники — короче говоря, должнократы. Им хорошо платят, они интеллигентны, зависимы — и социально безопасны.