— Я не хочу пить.
— А ты вообще когда-нибудь пьешь?
— Моя бабушка этого не одобряла.
— Твоя бабушка... прости, но это звучит, как старая ведьма.
Селина невольно улыбнулась.
— Вот уж чего про нее нельзя сказать.
Ее улыбка удивила Джорджа. Не спуская с Селины глаз, он спросил:
— В какой части Лондона ты живешь?
— Куинс Гейт.
— Куинс Гейт... Неплохой район. Надо думать, няня водила тебя гулять в Кенсингтонский парк?
— Да.
— Братья или сестры у тебя есть?
— Нет.
— А дяди и тети?
— Нет. Никого нет.
— Вот почему тебе так отчаянно хотелось иметь отца.
— Почему отчаянно? Просто хотелось.
Джордж повертел в руке стакан, глядя на всколыхнувшуюся желтоватую жидкость.
— Знаешь, со мной такое случалось... дорогие мне люди оставались живыми, покуда... покуда не являлся какой-нибудь болван, обожающий совать нос в чужие дела, и не сообщал, что они умерли.
— Мне сказали, что мой отец умер, много лет назад.
— Знаю, но сегодня повторили в очередной раз. И убил его я.
— Не нарочно ведь.
— Какая разница! — И добавил, уже мягче: — Тебе обязательно нужно выпить. Чтобы согреться.
Селина отрицательно покачала головой, и Джордж не стал настаивать, однако почему-то почувствовал неловкость. Он привык к обществу Франсис, которая сама наливала себе стакан за стаканом, даже если к концу вечера у нее все начинало плыть перед глазами и появлялась охота по малейшему поводу затеять скандал; на следующий день, правда, голова и взгляд были такие же ясные, как всегда, и о вчерашнем напоминало лишь легкое дрожание рук, когда она закуривала десятую за утро сигарету. Но эта девочка...
Джордж искоса наблюдал за Селиной. Кожа у нее на лице была цвета слоновой кости, без малейших изъянов. Она сняла с головы полотенце и энергично вытирала волосы, открыв трогательную и незащищенную, как у ребенка, шею.
— Что мы будем делать? — спросила она.
— В каком смысле?
— В смысле денег. Нужно ведь расплатиться с Рудольфо и отправить меня обратно в Лондон.
— Не знаю. Надо подумать.
— Я могу послать телеграмму в свой лондонский банк, и они мне что-нибудь пришлют.
— Да, конечно.
— Сколько времени это займет?
— Дня три-четыре.
— А может, стоит снять номер в гостинице?
— Сомневаюсь, чтобы Рудольфо тебя пустил.
— Знаете, я его нисколько не осуждаю. Тони — даже трезвый — на кого угодно может нагнать страх. А в пьяном виде и подавно.
— Не думаю, что Рудольфо его испугался.
— В таком случае... куда же мне деваться?
— Как куда? Оставайся здесь. На Matrimoniale. Я переберусь на «Эклипс» — конечно, когда погода исправится; да и на тахте мне спать не впервой.
— Нет уж, на тахте буду спать я.
— Как тебе будет угодно. Мне совершенно все равно. К сожалению, в Каса Барко не слишком много удобств, но тут я бессилен. Мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь доведется принимать у себя свою дочь.
— Я вам не дочь.
— Тогда условимся, что ты — Джордж Даер младший.
7
Шесть лет назад, когда Джордж Даер только поселился в Кала Фуэрте, к нему явилась незнакомая женщина, которая прямо с порога с большим достоинством сообщила, что хочет у него работать. Это была Хуанита, жена фермера из Сан-Эстабана, мать четверых детей, учившихся в деревенской школе. Семья жила очень бедно, Хуанита нуждалась в работе, но, обладая гордым и независимым характером, ничего не могла подобрать себе по вкусу. У этой маленькой, коротконогой, но крепкой и привыкшей к тяжелому деревенскому труду женщины были живые темные глаза и обаятельная улыбка, которую портило лишь то, что она никогда не чистила зубы.
Каждое утро Хуанита вставала в половине пятого, приводила в порядок дом, кормила семью и, проводив домочадцев — кого в школу, кого на работу, — спускалась из Сан-Эстабана в Кала Фуэрте; в Каса Барко она появлялась ровно в половине восьмого. Хуанита убирала, готовила Джорджу еду, стирала и гладила, расчесывала кошку, возилась в саду и — по необходимости — отправлялась на маленькой шлюпке на «Эклипс», где драила палубу.
Когда вышла в свет книга «Фиеста в Кала Фуэрте», Джордж подарил ей экземпляр с надписью на форзаце: «Хуаните от Джорджа Даера с любовью и уважением». Книга стала самой большой ее драгоценностью после супружеского ложа, унаследованного от бабушки, и собственноручно вышитых тяжелых, точно кожаные, льняных простыней. Хуанита не говорила по-английски и не читала вообще ни на каком языке, однако книжка заняла почетное место в ее доме на специальной кружевной салфетке. В дом к Джорджу она без приглашения никогда не входила: таковы были ее представления о приличиях. Сидела снаружи, на каменной ограде, сложив на коленях руки и скрестив ноги, и с поистине королевским величием ждала, пока Джордж откроет дверь и ее впустит. Он говорил: «Buenos dias, Juanita», после чего они обменивались несколькими замечаниями насчет погоды, и она интересовалась, как сеньор спал. Джордж не понимал причины столь странного поведения, однако расспрашивать Хуаниту не считал нужным. Возможно, все дело было в том, что он не был женат.
На следующий день после грозы Джордж проснулся в семь утра. Спал он на тахте — совесть не позволила ему занять удобную кровать. Вокруг стояла тишина. Ветер улегся, и, когда Джордж встал, открыл ставни и вышел на террасу, утро оказалось свежим и безмятежно спокойным, на небе не было ни облачка, промытый дождем воздух благоухал, только вода в гавани была темнее обычного, да кое-какие следы разрушений напоминали о вчерашней буре. Джордж первым делом расставил по местам разбросанную по террасе мебель и смахнул натекшую на стол лужу. Затем вернулся в дом, закурил и решил, что не мешает выпить чашечку чая. И тут же отказался от этой затеи: в чайнике не было ни капли воды, а опускать ведро в колодец он не хотел из опасения разбудить Селину.
Надо было одеться, но вчерашние свитер и брюки не годились для домашней работы, и Джордж поднялся на антресоли, чтобы найти что-нибудь взамен. Селина еще спала; на громадной кровати, в пижаме Джорджа, которая была ей велика, она выглядела как ребенок. Стараясь не шуметь, Джордж взял первую попавшуюся рубашку и брюки и вернулся вниз. Принял душ (вода после грозы была ледяная), оделся и открыл наружную дверь. Хуанита еще не пришла, но, поскольку дверь будет открыта, сможет войти и заняться приготовлением завтрака. Затем Джордж по ступеням спустился с террасы, вывел из эллинга шлюпку, столкнул ее на воду и поплыл к «Эклипс».
Яхта, казалось, выдержала бурю с присущим ей спокойствием. Джордж проверил швартовы и поднялся на палубу. На всякий случай покрепче натянул прикрывающую кокпит просмоленную парусину: хотя на ней и собралась огромная лужа, внутри было относительно сухо. Потом ослабил один или два фала и заглянул вниз — проверить, не проникла ли через люк в рубку вода. Убедившись, что все в порядке, он вернулся в кокпит, присел на комингс и закурил.
День обещал быть жарким. Над мокрой палубой и импровизированной крышей кокпита курился пар. Воздух был таким прозрачным, что Джордж видел далекий крест Сан-Эстабана, и таким спокойным, что он расслышал слова, с которыми рыбак в стоящей у берега лодке обратился к своему напарнику. Тишину нарушал только плеск воды; волна ударяла в нос шлюпки, но не сдвигала ее с места, яхта же слегка покачивалась, будто дышала.
В окружении знакомых предметов, знакомых звуков и запахов Джорджу стало хорошо и спокойно. Теперь можно было подумать о предстоящем дне и попытаться решить неожиданно навалившиеся на него проблемы.
Первая проблема — Рудольфо. Ссора не заслуживала внимания: она была не первая и, по всей вероятности, не последняя, но шестьсот песет отдать следовало как можно скорее — Рудольфо человек небогатый. Ждать, покуда из барселонского банка переведут его собственные деньги, было рискованно. Задержки подобного рода случались и раньше — однажды Джордж не мог получить деньги целый месяц. Если же послать телеграмму в Селинин банк, деньги могут прийти в Сан-Антонио дня через три, от силы через четыре, и Рудольфо, когда об этом узнает, с радостью поселит Селину у себя; так и условности будут соблюдены, и утонченные чувства обитателей Кала Фуэрте не задеты.