— Кстати, насчет риска — а вам не кажется, что вы ставите себя под угрозу, рассказывая мне все это?
— Ну-у-у… Я уже свалял дурака в тот день, когда раскололся сразу, как тебя увидел… Теперь придется смириться, ничего другого не остается, разве что пустить тебе пулю в лоб. Как бы там ни было, я все равно не мог удержаться, мне позарез надо было душу излить… А потом я подумал: если этот парень шляется по похоронам, наверняка он одинок, как ленточный глист, вот и сложилось впечатление, что не слишком рискую…
Он запускает это предположение как пробный шар и ждет от меня подтверждения. И я тотчас же выполняю его невысказанную просьбу:
— Насчет этого можете не беспокоиться!
Выражение его лица смягчается, и мне становится понятно, что сказанных нескольких слов более чем достаточно.
— Главное, чтобы не засек контролер.
— Но вы ведь, наверное, со временем сами научились их засекать?
— Ну-у-у… в большинстве случаев. Помимо того, что они все там извращенцы, в Фигуреке, они к тому же еще постоянно эволюционируют… Когда-то, когда они себе особо голову не ломали, все было просто: контролеры носили полицейскую форму, и это позволяло им рыскать повсюду, где хотели. Но теперь методы усовершенствовались, стали тоньше, и контролером может оказаться хоть нищий у метро, хоть подросток на скейте, кто угодно — они научились заметать следы…
— А если засекут?
— Мне это грозит пожизненным заключением в компьютерной конторе. А для тебя существуют две возможности. Самое вероятное — несчастный случай, дорожно-транспортное происшествие, инфаркт, сведение счетов между торговцами наркотой, да мало ли что можно придумать, у них миллион вариантов, уж чего-чего, а фантазии на то, чтобы избавиться от тех, кто им мешает, у них хватит… Чаще всего — это просто фирменный знак Фигурека! — случается разрыв аневризмы. Такого вообще не существует, эту штуку там, в Фигуреке, и придумали, в следующий раз как услышишь, что кто-то скоропостижно скончался от разрыва аневризмы, можешь быть уверен: покойный мешал Фигуреку. Ну, и есть второй вариант — для везунчиков: они находят у тебя в анамнезе отдаленных предков-рокбренистов, и клетка захлопывается, хочешь или не хочешь, тебя насильно завербовали — либо ты становишься их клиентом, либо их служащим, и за этим следует, естественно, инициация, клятвы и все такое.
Я чувствую, как мое лицо покрывает смертельная бледность. Этот тип только что преспокойненько так сообщил, что его исповедь вполне может стоить мне жизни. М-да, всего-то уши развесил, а не успеешь оглянуться — и ты уже покойник!
— Эй, так я не согласен, я ни о чем вас не спрашивал и не просил рассказывать ваши байки!
— Не трепыхайся, малыш, трепыхаться — лучший способ дать себя застукать! Сиди спокойно! И лопай давай свою солонину, а то ведь остынет.
Лопай! Нет уж, теперь мне не проглотить даже крошечного кусочка чего бы то ни было. Теперь я совершенно на это не способен. Все остальное время, пока мы сидим в ресторане, я слушаю, что он говорит, рисуя в тарелке с чечевицей зубцами вилки ничего в общем-то не значащие символы. Иногда представляю себе жандармов, обнаруживающих в чистом поле искореженную машину, а в ней мой окровавленный труп: голова пробила ветровое стекло, лежит щекой на капоте, на лице навеки застыл ужас…
Ах, как она плачет, как плачет, она плачет просто восхитительно — именно такую плакальщицу я хотел бы видеть на собственных похоронах! Достаточно взволнованную для того, чтобы вовлечь остальных в свое горе, и достаточно красивую для того, чтобы не выглядеть жалкой — а кроме всего прочего, она ведь самим своим присутствием доказала бы собравшимся, что я имел некоторый успех у девушек.
С некоторых пор — чтобы быть точным: с тех пор, как отведал той солонины с чечевицей — я не могу присутствовать на похоронах, не представляя себе всякий раз, что хоронят меня самого. Теперь из разу в раз мне оказывается не под силу оценить церемонию объективно: каждая деталь неминуемо отсылает меня к забитой надо мною самим крышке гроба. И я ясно понимаю, что, случись мне умереть, скажем, через месяц, моя погребальная церемония потерпит фиаско.