Тут в комнате появляется Клер. Она, видимо, помыла голову и теперь сушит волосы полотенцем. Сначала она удивленно вскрикивает, но не проходит и минуты, а мне уже кажется, будто Клер тоже очень рада меня видеть. Волосы у нее стали непонятного цвета… Они покрашены хной — хной! Ей бы еще штаны пошире… Ба! Да штаны-то у нее как раз широченные!..
Клер меня целует, желает мне веселого Рождества. Говорит еще, что мне очень идет борода, я, дескать, с бородой напоминаю одного актера, сейчас его фамилия вылетела у нее из головы, но на языке вертится, так что она скоро вспомнит.
— Ты вручил ему подарок?
— Нет, тебя ждал…
Подарок! О черт! Я опять забыл про подарки! Клер наклоняется, ищет в углу (под постером с картиной Тапиеса[51] — раньше ничего подобного тоже не было) и, вся сияя, протягивает мне большой пакет. Я настолько же растроган, насколько и сконфужен. Начинаю сбивчиво объяснять, что у меня сейчас голова идет кругом, что их подарки оставил дома, что уверен: эти подарки им понравятся, а они мне отвечают, что это не имеет значения, совсем не обязательно, чтобы я им что бы то ни было дарил. С настоящими друзьями всегда так — они не слышат твоего вранья, слышат только твое сердце.
Я лихорадочно рву бумагу, мне кажется, будто я высыпаю им на каменный пол гору конфетти (стоп: какой там каменный пол! здесь же теперь ковер!), я рву бумагу долго, долго, до бесконечности… и все это время они смотрят на меня с застывшей на губах улыбкой. А когда подарок открывается — это оказывается книга! Огромная потрясающая книга в переплете из дорогой ткани! «Перед третьим звонком, или Все грани театра». Авторы — Зигмунд Леви, Исаак Вайнштейн и Моисей Ицкович[52]. Я схожу с ума от радости, бросаюсь их обнимать, заливаясь слезами, и целовать, повторяя между приступами рыданий: «Друзья мои, друзья мои, я думал, что потерял вас…» Их руки дружески похлопывают меня по спине, гладят по волосам, сжимают мне плечи. Замечаю внезапно, что они при этом обмениваются смущенными взглядами, и тут же успокаиваюсь.
— Я… Ох, простите, глубоко сожалею, сам не знаю, какая муха меня укусила, я до смерти устал в последнее время, и вот…
— Не извиняйся, скорее нам пристало извиняться перед тобой и оправдываться… Мы сейчас пережили период… как бы это сказать… жизненно необходимого эгоцентризма… В течение нескольких недель пропускали мимо ушей многое, лишь бы спасти нашу семью… И потом, дело не только в этом, всё не так просто…
Клер бросает на Жюльена весьма значительный взгляд, смысл которого мне не очень понятен, но ее взгляд заставляет моего лучшего друга мгновенно заткнуться. Возможно, его подвергли жестокой цензуре в ту самую минуту, когда он готов был поделиться со мной сведениями о пресловутом Анри? Похоже, рана еще не совсем затянулась, и лишние разговоры для них — щепотка соли на эту рану.
Без всякого перехода, впрочем, так бывало всегда, когда мы старались обойти зыбучие пески, заговариваем о моей пьесе. Моей пьесе, потихоньку двигающейся вперед, несмотря на некоторые перипетии в начале движения. Я, импровизируя на ходу, рассказываю им несколько историй про плохую актрису, навязанную продюсером, про страдающего булимией актера, про излишне требовательную звезду, и одновременно с этим молюсь: лишь бы только они ни разу не видели «Пули над Бродвеем»[53].
Все время нашего разговора Клер и Жюльен сидят на кушетке, тесно прижавшись друг к другу, а иногда и потихонечку друг друга лаская: то по ляжке погладят, то в щечку чмокнут, — и я вдруг понимаю, что впервые вижу их такими.
Мало сказать, что они приучили меня к отношениям достаточно сдержанным — это было бы далеко от действительности. На мой взгляд, совсем еще недавно мои друзья напоминали два одинаково заряженных магнита, которым невозможно приблизиться один к другому меньше чем на метр: бум! — и они, словно резиновые мячики, отскакивают в разные стороны… Я и привык к этому образу: два существа, постоянно разделенные бесконечными дискуссиями между мной и Жюльеном (в основном — достойной школьников болтовней), Клер ведь редко принимала в них участие. И теперь, глядя на них, я начинаю понимать, что моя роль доигрывается, если не сыграна.
Прощаюсь еще до ужина, сказав, что у меня назначена встреча с одним из актеров — тем самым, что страдает булимией: есть такой эпизод в пьесе, который стоит играть по-другому, он этого заслуживает. А как — вот это в процессе работы и обсудим. Никому не приходит в голову удивиться: что это еще за деловая встреча вечером 25 декабря. Все слишком счастливы тем, что удалось избежать скользкого момента приглашения к ужину… ну, или не-приглашения. Они спешат уточнить, что я могу приходить, когда хочу, что их дом для меня всегда открыт. Уточнение, которым только подтверждается то, что уже было мне понятно: я теряю своих единственных друзей — другу не говорят, что он может прийти, когда хочет.
51
http://www.theo-zimmerman.freeserve.co.uk/tapies.htm — здесь можно посмотреть работы Антони Тапиеса (р. 1923), каталонского живописца, графика, скульптора и художника книги, одного из виднейших мастеров мирового искусства второй половины XX века.
52
Зигмунд Леви — скорее всего, «помесь» из Зигмунда Фрейда (1856–1939), отца психоанализа, и Якоба или Джейкоба Леви Морено (1889–1974) — отца психодрамы, социометрии и групповой психотерапии; Исаак Вайнштейн — герой рассказа «Помолимся за Вайнштейна», написанного Вуди Алленом; что касается Моисея Ицковича, таковой не обнаружен ни в русском, ни в каком-либо иноземном Интернете. Та же игра, что на стр. 236 /В файле см. примечание № 50 —
53
«Пули над Бродвеем» (США, 1994) — фильм Вуди Аллена с Джоном Кьюсаком в главной роли, раскрывающий иронию, с которой кинематографист смотрит на мир театра.