Это вполне логично, ведь побочным, что ли, результатом создания атомного оружия явилась организация в США современной службы разведки и контрразведки. Наверстывая упущенное, спецслужбы разгадали многое из того, что однажды, как молнией, поразило сразу обоих — великого физика и великую женщину. Не все, конечно, открылось агентам ФБР, далеко не все, но и скульптурный портрет Альберта Эйнштейна работы Коненкова не прикрыл собою запретного содержания частых встреч Маргариты и Воланда.
Чувство исполненного долга здесь ни при чем. Жили, любили, рисковали любовью и жизнью, не домогаясь величия и славы. Тем более глупо думать, что в своих отношениях они руководствовались идеей, которую потом назовут «стратегией опережающих действий», что означало успеть раньше Германии овладеть сверхмощным оружием. Но иного все равно не узнать. Да и оценить невозможно. Орбита электрона не подвластна никакому закону, никакой логике. Он избирает свой путь, отвергая все остальные.
После отъезда Коненковых, уже затрудненного пристальной слежкой, когда ФБР, собственная служба безопасности проекта «Манхэттен» и военная контрразведка сообразили, что надежность оберегаемой ими секретности обратно пропорциональна прилагаемым усилиям, было уже поздно хлопать ушами.
Клаус Фукс, Нан Мей, Дональд Маклин, Бруно Понтекорво, Джулиус и Этель Розенберги, Дэвид Грингласс и другие натаскали для Москвы столько секретов из американского Лос-Аламоса и английского Харуэлла, что для легализации их в рамках научных открытий в Курчатовском институте уже не хватало «кандидатов в отцы». Все стали дважды и трижды героями и лауреатами, даже неадекватный Сахаров. Курчатов умолял Сталина: не надо больше нам американских секретов — сами лучше сделаем. Но Сталин спешил и подгонял Лаврентия Берию. К осени 1945 года в Институте атомной энергии имелись практически все секреты бомб, разрушивших Хиросиму и Нагасаки. Уже через три дня после первого взрыва Москва получила от своей агентуры всю техническую информацию о нем и даже образцы обогащенного урана. Берия, однако, нервничал еще четыре года, до самой последней минуты. На полигоне в Семипалатинске 25 сентября 1949 года тоскливо сказал Игорю Курчатову: «Ничего не выйдет!» Вышло хорошо. Потом стало выходить еще лучше.
Еще до первого советского испытания атомной бомбы Эйнштейн скажет: «Я совершил огромную ошибку в своей жизни, когда подписал коллективное письмо ученых президенту Рузвельту о необходимости создания атомной бомбы. Но было у меня известное оправдание этому — угроза, что немцы станут первыми ее обладателями. Мы бы тогда проиграли войну». Он не забыл слов Маргариты о том, что может однажды наступить день, когда не будет рассвета. И это тоже требовало действий. Выдающийся физик стал превращаться в посредственного политика. Как позже Андрей Сахаров, получивший благодаря бериевской агентуре три Золотые Звезды.
Когда уехала Маргарита, настали для Воланда безрадостные дни. Проснувшись еще затемно, он подолгу слушал шум дождя за серыми ставнями поздней осени, впитывая в себя чью-то печаль — чужую как будто, но и свою тоже, недодуманную, недопонятую, и ведь не в грозе тут дело — схлынула она с рассветом скудным дождем, не в грозе, конечно, причина, а в чем-то другом, что только по утрам и всплывало укромной болью и памятью вины неясной: было что-то прекрасное и рассеялось.
Это все оттого, наверно, что она его тоже не забыла: «Нужно было забыть его или умереть. Ведь нельзя же до конца дней нести в душе такой груз. Нельзя! Надо забыть все, чего бы это ни стоило — забыть. Но оно не забывается, вот горе в чем».
Ничто не ушло и не исчезло бесследно, хотя Маргарита уже не помнила, кто сшил ей из лепестков бледной розы туфли и как эти туфли сами собой застегнулись золотыми пряжками, а в волосах блеснул королевский алмазный венец — приближалась полночь великого бала, и оркестр под управлением короля вальсов уже окатывал ее волшебными звуками, а вокруг били, шипя, фонтаны, и шампанское вскипало пузырьками в трех бассейнах-хрустальными, кажется, они были…
Ничто никуда не исчезло, и всесильный Воланд по-прежнему беспомощен, хотя ему ведомы многие тайны Вселенной, кроме, может быть, самой сокровенной, которую хранит королева, возведенная им на трон любви. Кстати, это было ему легко и приятно — возвести на трон женщину, которую сопровождает величие и которой сопутствует слава — необъявленное величие и нешумная слава. Королева тоже была в восхищении. Она знала, что будет, когда исполнит свой долг хозяйки бала, и знала, что скажет Воланд, когда они останутся вдвоем, и что она скажет ему, тоже знала.
В час рассвета или заката это произошло — как знать. В тот ли час, когда солнце в пыли, в дыму и грохоте валилось куда-то за Садовое кольцо, или же неспешно и тяжело восходило оно в стылом тумане нездешнего утра, одышливо карабкаясь по каменным уступам небоскребов Манхэттена и расталкивая лучами тьму, пришедшую сюда со Средиземного, по-видимому, моря?..
— Ну вот, ну вот, — скажет она ему, — теперь ты снова прежний, ты смеешься, шутишь, и ну тебя к черту с твоими учеными терминами. Потусторонняя я или не потусторонняя — не все ли тебе равно? Я хочу есть!..
И молодой зеленью покроется унылая земля, и небо над весенней речушкой зазвенит голубыми литаврами, неутомимое солнце высушит и согреет старый дом с облупившейся и растрескавшейся колоннадой на веранде, где однажды вечером заскрипят хранимые ожиданием ступени крыльца и полоска света из приоткрытой двери выстелит дорожку в сад, по которой войдет в дом прекрасная Маргарита и скажет:
— Не правда ли, грусть вполне естественна, даже тогда, когда человек знает, что в конце дороги его ждет счастье?..
У Булгакова Воланд сказал, что Мастер может кончить свой роман одной фразой, но сам же лукаво предостерег его: «Зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?»
В Разведуправлении Генштаба Маргарита услышала совсем другие слова: «Пора вам кончать с этой перепиской. Человек с фамилией Эйнштейн не может не украсть, а это чревато тем, что однажды он поставит нас в идиотское положение перед всем миром, которому он лгал, как лгал и вам, Маргарита Ивановна…»
Комментарий к несущественному
Это неправда — с Маргаритой Альберт Эйнштейн был честен до конца. Дело в другом. Когда были завершены его главные труды — специальная и общая теории относительности, и сам он стал превращаться в относительно знаменитого политика, неожиданно для всего мирового научного сообщества открылось, что «новая теория Вселенной» Эйнштейна есть плагиат. Еще в 1887 году физик Альберт Майкельсон и химик Эдвард Морли провели уникальный эксперимент, который доказал, что скорость света является постоянной величиной и не зависит от движения Земли. По результатам этого эксперимента Эйнштейн и выстроил специальную теорию относительности, однако в знаменитой статье, посвященной «своему» открытию, ни разу не сослался на опыт американских коллег. Напротив, утверждал, что еще в 16 лет пришел к мысли о постоянстве скорости света относительно наблюдателя.
Спустя несколько лет он заявил, что узнал об открытии Майкельсона-Морли уже после того, как сам сделал подобное открытие. Прошло еще лет пятнадцать, прежде чем Эйнштейн под давлением неопровержимых доказательств вынужден был признать, что именно опыт его американских коллег лег в основу специальной теории относительности. Выступая в Паркеровской школе, он заявил аудитории, что знал о чужом открытии еще студентом. Тогда его не афишировали, в отличие от вторичных трудов самого Эйнштейна, названных революцией в физике.
Зачем Воланду было гнаться по следам того, что уже окончено?..