Глава 53
БАРРИНГТОН НАХОДИТ СЕБЕ ЗАНЯТИЕ
Смятение чувств, которое испытал Баррингтон во время выборов, еще усилилось благодаря их результатам. Это слепое, бездумное, восторженное обожание тех, кто эксплуатирует тебя и грабит; это поразительное равнодушие к своим собственным интересам; эта покорность, с которой филантропы переносят страдания; эта рабская готовность жить в нищете среди богатств, которые сами же они создают; черствое безразличие к судьбе своих детей и дикая ненависть к каждому, кто осмелится предложить им попытаться жить лучше; тупая уверенность, что надежды эти невозможно осуществить. Ему казалось, он все время слышит слова отступимка-социалиста:
«Вы можете, если вам нравится, стать хоть святым, но, что касается меня, с меня довольно. Впредь я намерен заботиться только о себе. А эти люди − они голосуют за кого хотят, получают то, за что голосовали, и, клянусь богом, ничего лучшего не заслуживают! Их хлещут теми бичами, которые они сами себе выбирают, и, будь моя воля, я бы живого места на них не оставил. Ведь нынешняя Система для них − это безрадостный рабский труд, полуголодное существование, отрепья и преждевременная смерть. Но они голосуют за нее, они ее поддерживают. Так пусть они получают то, за что голосуют, − пусть гнут спину, как рабы, пусть голодают!»
Эти слова звучали в его ушах, когда за несколько дней до рождества он шел вечером по оживленным людным улицам. Как всегда перед рождеством, все магазины были ярко освещены, на тротуарах и даже на мостовой было полно зевак.
Баррингтон с особым интересом присматривался к кучкам плохо одетых людей, толпившихся на мостовой перед мясными магазинами и лавками с домашней птицей, глазеющих на мясо, гусей и индеек, украшенных цветными ленточками и бантами. Он знал, что для этих бедняков прийти сюда и поглазеть на эти лакомства − единственная радость, выпадающая им на праздники, поражался их терпенью и покорности. Особенно больно было ему смотреть на женщин, по всей видимости, жен рабочих. На их выцветшую, мешковатую одежду, на усталые, печальные, бледные, изможденные лица. Некоторые привели с собой детей, доверчиво цеплявшихся за материнские руки. Вид этих бедняжек, их беспомощность и беззащитность, их заплатанные и уродливые пальто, дырявые башмаки, тоскливое выражение лиц, с которым они смотрели на витрины с игрушками, пронизывали его сердце острой болью, наполняли глаза слезами. Он понимал, что для этих детей − лишенных радостей, лишенных всего, что делает жизнь приятной, − смотреть на все эти игрушки, столь жестоко выставленные на их обозрение, на игрушки, до которых им даже дотронуться не позволят, просто пытка, и сердце его, как некогда сердце Иосифа Прекрасного, разрывалось от любви к его меньшим братьям.
Ему стыдно было, что он, тепло одетый, сытый, стоит, окруженный нуждой и невзгодами, и он почувствовал себя преступником, ибо на какое-то мгновение пошатнулся в своей преданности самому благородному делу, за которое может сражаться человек, − помогать встать на ноги несчастным и угнетенным.
Он дошел до большого магазина игрушек, где стояло несколько детей, с замиранием сердца разглядывавших витрину. Он узнал кое-кого из них и остановился посмотреть на них и послушать их разговоры. Он стоял позади них, и они его не замечали, переходя от одного края витрины к другому, и это вдруг напомнило ему, как мечутся за решетками звери в клетках. Дети топтались перед витриной, прижимая к стеклу ручонки, они не могли через него проникнуть и лишь показывали друг другу игрушки, особенно поразившие их воображение.