В былые времена это был аристократический квартал, но теперь большинство прежних обитателей переехали в западный пригород. Тем не менее Лорд-стрит все еще считалась в высшей степени респектабельным районом, где жили преимущественно незаурядные люди: продавцы больших магазинов, парикмахеры, владельцы пансионов, торговец углем и даже два строительных подрядчика, ушедших на покой.
В доме, где жил Оуэн, было еще четыре квартиры. Квартиру №1 в нижнем этаже занимал клерк из конторы по продаже недвижимости, квартиру № 2, окна которой находились на уровне земли, − семья мистера Трафе, работавшего у Светера администратором. Это был джентльмен с землисто-серым лицом, он носил цилиндр и любил прихвастнуть своим французским происхождением. В квартире № 3 жил страховой агент, а в четвертой обитал коммивояжер фирмы, торгующей в рассрочку.
Лорд-стрит, как и большинство близлежащих улиц, − самый красноречивый ответ тем теоретикам, что любят рассуждать о равенстве. Ее жители инстинктивно разбились на группы: занимающие самое высокое положение составили изолированный круг, куда не пускали тех, кто стоял ниже, сами же тянулись еще выше. Остальные разбивались на обособленные группировки таким же образом, и так все шло и далее по нисходящей. Те, кого не допускали в более высокие сферы, в свою очередь, отказывались от общения с теми, кто стоял ниже их.
Самым изысканным считался кружок, куда входили семьи торговца углем, двух бывших подрядчиков и мистера Трафе. Превосходство этого последнего над окружающими, помимо французского происхождения, подтверждал еще и тот факт, что он не только носил цилиндр, но ежедневно надевал фрак и бледно-лиловые брюки.
Торговец углем и подрядчики тоже носили бледно-лиловые брюки и фраки, но лишь по воскресеньям и по праздникам. Клерк из конторы по продаже недвижимости и страховой агент, хотя и не имели доступа в это высшее общество, тем не менее принадлежали к другому кругу избранных, куда были закрыты двери для лиц, занимающих более скромное общественное положение, таких как парикмахеры и продавцы.
Коммивояжер был единственной персоной, которую встречали одинаково сердечно во всех кружках. Но, невзирая на различия в общественном положении, все сходились в одном: их одинаково оскорбляло, что Оуэн осмелился поселиться в столь респектабельном доме.
Этот простолюдин, этот заурядный рабочий в стоптанных башмаках и забрызганной краской одежде, и в праздники и в будни имевший совершенно затрапезный вид, был позором для всей улицы; да и жена его ненамного лучше, хотя одета всегда опрятно. Ведь доподлинно известно, что миссис Оуэн носит одну и ту же соломенную шляпу с тех пор, как здесь поселилась. Сын этой четы еще куда ни шло, соседи вынуждены были признать, что мальчик всегда хорошо одет. Это вызывало некоторое недоумение, пока не выяснилось наконец, что всю одежду ребенку шьют дома. После этого недоумение уступило место восхищению мастерством миссис Оуэн, восхищению, смешанному с презрением к бедности, порождавшей эти мастерские упражнения.
Негодование соседей возросло, когда стало известно, что Оуэн и его жена атеисты; тут все в один голос заявили: как не стыдно хозяину дома сдавать квартиру таким людям.
Хотя сердца этих примерных христиан полнились отнюдь не милосердием, они не были в состоянии причинить Оуэнам ощутимый вред. Хозяин дома не очень-то считался с их мнением. Кроме денег, его ничто не интересовало: хотя и он являлся ревностным христианином, он без колебаний сдал бы комнату на верхнем этаже самому сатане, при условии, что тот будет исправно платить.
Богобоязненные христиане имели возможность причинять неприятности только ребенку. Вначале, когда он выходил поиграть на улицу, соседские дети, помня материнские наставления, отказывались с ним водиться и дразнили мальчика, называя его нищим. Случалось, он прибегал домой весь в слезах и жаловался матери, что с ним не хотят играть.
Первое время мамаши более обеспеченных детей то и дело выходили из дома к своим чадам − вот оно, высокомерие и превосходство знатных, − и заставляли их прекратить игры с Фрэнки и другими бедно одетыми детьми. Эти дамы были всегда разряжены как напоказ и сплошь увешаны побрякушками. Почти все они строили из себя благородных леди, и, если бы у них хватило сообразительности никогда не раскрывать рта, окружающие, может быть, и сочли бы их таковыми.
Но со временем вмешательство мамаш становилось все реже и реже, ибо они обнаружили, что оградить своих чад от детей бедняков очень трудно: оставшись одни, дети тут же забывали о всех различиях. И поэтому на улице часто можно было видеть абсолютно неподобающее зрелище: десятилетний отпрыск изысканного Трафе тащит экипаж − ящик из-под сахара с двумя старыми колесами от детской коляски. А в экипаже восседает плебей Фрэнки Оуэн, вооруженный кнутом, и парикмахерская дочка в каких-то отрепьях, а девятилетний наследник торговца углем подталкивает эту тележку сзади...