— Подь сюды, оголец! Ты почто деда в искус ввёл словесами дерзновенными?! Я вот тебе! Сей же час велю на конюшню свести, да розог отсчитать!
— За что, тятя?! — возмутился я, прячась за ствол липы. — Не дерзил я деду!
— А сейчас, что творишь? Мне дерзить? Поперёк тятьки базлаш!
Я увидел, как дед тронул отца за плечо и тот замолк. Они спустились по лестнице вниз, подошли ближе и дед негромко сказал:
— Со мной пойдёшь. У меня жить будешь, науку казначейскую познавать. Хочешь?
Я, видя, что отец, стоя за спиной старика, недовольно скривился, пожал плечами.
— Я ещё лошадей люблю и сабельный бой. Есть у тебя в конюшнях лошади и людишки к оружию приученные?
Ховрин улыбнулся и подойдя, и взъерошив мои вьющиеся волосы, приобнял меня за плечи и потянул за собой.
— Пошли-пошли. У нас, как в Греции, — всё есть.
Не видя с измальства от отца и мачехи ласки, я отнёсся к предложению деда спокойно, равнодушно пожал плечами и отправился, ведомый им за руку, огородами, жить в чужой дом.
Дед оказался не совсем моим дедом. То есть, этот старик не был отцом моей матери. И «дед» оказался даже не Ховриным, а Головиным. Звали его Михаил Петрович и был он дядей моей матери. Но, что для меня было по настоящему важным, это то, что он действительно был Государственным казначеем. Как, кстати, и ещё один мой родственник по этой же линии — Пётр Иванович Головин, считавшийся моим дядькой.
И дед, и дядька со своими семьями проживали в значительно большем, нежели наш, по размеру особняке и хозяйство у них было, честно сказать, побогаче.
Особняк состоял из четырёх, соединённых между собой зданий, имеющих свои подъезды и крыльца, и находился ближе к Красной Кремлёвской площади и всё ещё недостроенному собору Василия Блаженного. Так же как и у нас, в сторону реки простирались фруктово-ягодные сады и полисадники, в огороженном забором подворье имелись конюшни, овчарня, иные хозяйственные постройки, и даже кузница, откуда иногда доносилось звонкое постукивание молота и молотков.
Приведя меня на свою «половину», дед тут же учинил мне строжайший экзамен, потребовав начертить мелом на доске, как я вижу учёт казны.
— Вот смотрите, Михал Петрович, у вас несколько казённых палат: золотая, серебряная, мягкой рухляди и другие. В каждой палате свой, как я понял, казначей. Правильно?
Дед молча кивнул.
— В каждой заполняются две книги: приходная и расходная. И всё, вроде, правильно, но невидна разница. Ведь есть же не только свои ценности, но и чужие. Например — товар, поставленный в казну с отсрочкой платежа.
— Как-как? С отсрочкой платежа?
— В долг.
— А-а-а… Тогда мы пишем в долговую книгу.
— Вот-вот. А когда вы будете всё писать в одну книгу, разбив лист на две половины… Вот смотрите, деда.
Я расчертил доску на четыре части и расписал простую проводку с дебитом-кредитом.
— А вот тут будет баланс дня, — подвёл я черту.
— Баланс, — проговорил дед задумчиво. — Хорошее слово. Ежедневный?
— Ежедневный. Но это ещё не всё. Должна быть книга исходящих остатков по активу и пассиву, обороты по приходу и расходу.
— Тихо-тихо, — остановил меня дед. — Давай ка с самого начала. Вот тебе перо, чернила, бумага… Пиши!
Для жилья и работы дед отвёл мне отдельную небольшую светёлку, куда принесли писцовую кафедру и два больших сундука, которые, накрытые периной, стали мне кроватью. Сюда же приносили разнообразную снедь.
Я, почти не выходя на улицу, писал и переписывал свои записи неделю, причём извёл штук двадцать гусиных перьев и целый бутылёк чёрных чернил. Ну и бумаги пятнадцать листов, а это копейки на две по нынешним ценам. И получилось у меня краткое пособие по ведению бухгалтерского учёта, которое я озаглавил: «Введение в казённую справу».
Дед, ежедневно заходивший ко мне утром и вечером, видя, что я тружусь в поте лица, всю неделю ни о чём не спрашивал, когда в итоге увидел десять листов, исписанных убористым почерком, обомлел. А когда прочитал, то на долгое время лишился дара речи и только стоял за кафедрой тупо уставившись на стопку исписанных мной с обеих сторон листов.
— Такого не может быть, — наконец проговорил он. — Не знаю, радоваться ли мне, что у нас в роду появился свой Аристотель?
— Почему Аристотель? — спросил я, устало откидываясь на стену, подложив под спину подушку, набитую овечьей шерстью. — Он разве был ещё и экономом?
— Был-был… А ты, значит, считаешь себя экономом?
Родственник задумчиво постучал пальцами по деревянной столешнице кафедры.
— Тебе лет-то сколько?
— Девятое пошло.