— А, ну, покажь!
— Вот.
Я достал из-за пазухи бутылёк из тёмно-зелёного стекла и протянул царю.
— Только не открывай. Улетят.
— Много там? — спросил царь, прикладывая склянку к уху.
— Десяток.
— Маятся, — проговорил царь, жалостливо скривившись. — Помрут ведь. У них, как у Кощёя Бессмертного — смерть на конце иглы. Ужалят и помирают. Не жалко?
— Вот ещё! — дёрнул плечами я. — Что такое пчёлы и что такое государь? Две большие разницы.
Иван Васильевич посмотрел на меня, грустно усмехнулся и, потрепав меня по волосам ладонью, произнёс:
— Лечи уж, Федька-Пифагор. Только раздеться помоги. Михал Петрович, подсоби рубаху снять.
— Задерём только до самой головы, — сказал я. — Не надо совсем снимать.
Рубаху приподняли и я приступил к Ивану Васильевичу сзади. Он стоял прямо, упираясь руками на спинку кресла. Тело у него было крепким и хорошо развитые дельтовидные мышцы и плечи расширяли его значительно по сравнению с нижней частью.
— Это я, когда Казань взяли, застудился. Продуло и зело спину прихватило в первый раз. Но тогда знахарь из местных мокшан помог. Мазью с гадьчьим ядом помазал меня и к утру, как рукой… Ой!
— Терпи государь.
Я вынул вторую пчелу и ткнул ею справа от позвоночника.
— Ой!
— Потерпи, государь.
Я прошёлся пчёлами по обе стороны от хребта с поясницы до копчика. И начал считать секунды. Иван Васильевич по причине своей болезни прибывал в своей спальне раздетый до исподнего, и когда мы пришли с дедом, лежал. Однако, когда прочитал моё «Введение», его, как пружиной с постели сбросило. Ну и началось…
Сейчас он стоял передо мной с голым задом, и я думал, что делать дальше.
— Великий государь нужные места я обколол. Ещё осталось шесть пчёлок, но опасаюсь я много яда в тебя впускать. Кто знает, как подействует. Сейчас надо обождать примерно один часец1. Потом жала уберём. Склянку с пчёлами я оставлю. Ежели что, рынду попросишь, или царицу они их тебе вставят.
— Кого? Настасью? Да, какой с неё лекарь? Да ещё пчёлами… Она их боится пуще огня.
Государь рассмеялся.
— А рынде я свой зад показывать не хочу. Мало ли что у них на уме, у воев этих…
Я делано округлил глаза.
— Что дивишься? Хватит этот ещё рында по башке кулаком. А ты о чём подумал, отрок?
Царь рассмеялся и погрозил мне пальцем.
— Сам придёшь. Раз сам начал, сам и закончишь справу свою. А я награжу тебя изрядно, коли полегчает. А за это…
Царь ткнул пальцем в лежащие на деревянном кресле исписанные листы…
— Отпиши-ка, Михал Петрович, сему отроку…
Он посмотрел на казначея и задумался, теребя бороду.
— Младый ещё он. Так бы, за такую справу, и поместья не жалко, но расписано всё по избранным. Нет земель свободных.
Царь напрягся лицом, сведя густые брови на переносице. Нижняя губа выдвинулась вперёд и потому его большой нос почти достал верхнюю губу. «На нашего Буншу похож», — вспомнилось мне где-то слышанное.
— Коня, сбрую? Мал ещё, — продолжал размышлять вслух Иван Васильевич. — Шубу? Да, ну!
— Может его на оклад взять? В казначейство. Он сим «Введением» уже привнёс разума в справу нашу казначейскую, а с его индийской цифирью и этим, как его, «умножением», там хоть посчитать всё можно будет, переведя всю рухлядь на деньги.
Царь посмотрел, на меня не распрямляя бровей, потом вдруг резко вскинул их и, словно прозрев, воскликнул:
— А ведь правде твоя, Михал Петрович. Вноси его в боярский список и приписывай к казне, но не сорока твои соболиные считать, а в разрядные палаты со всеми там записями разбираться. Зело борзо он буквицы пишет.
— Заклюют его там дьяки, великий государь, да и ослепнет в скорости.
— Так не говорю же, чтобы сиднем там сидел. Пусть походит, присмотрится, что там дьяки творят. Чую, что в родословцы древние они кривду пишут. Понаехало из земель заморских, немецких, да литовских быдла всякого с родословными «липовыми». И крутятся они возле дьяков тех. Сказывают мне. У тебя в палатах места не прибавится, а вот людишек придётся добавить, я думаю, чтобы учёт сей ввести.
Царь снова ткнул пальцем в мою писанину.
— А потому место там ему не найдётся, вот пусть и посидит там. А кто «клевать» начнёт пусть скажет. Мы того укоротим.
Царь наклонился заглянул мне прямо в глаза.
— Жду от тебя новый счёт. Переведи нашу цифирь на свою. В нашей, если честно, я ни черта, прости Господи, не понимаю. Читать читаю, да. Складываю кое-как, а с большой цифирью даже и не связываюсь.
— Думаю, мало кто может обойтись без костного счёта, да на перстах ещё я, к примеру, могу. А так, как он, — дед показал на меня пальцем, — верно никто у нас не может.
— Вот и я о том. Изложишь на бумаге, приставлю тебя к наследнику моему наставником. Осилишь?
— Осилю, государь. Давно о том думаю. Бумаги не было и чернил. Тятя не давал.
— Вишь, как… Болван твой тятя, хоть и воевода исправный. Тоже из тех, кто предан мне и делу моему. Спаси его бог. Да и Анастасия моя — добрая душа — из вашего рода. Подрастёшь, пойдёшь в избранные, станешь служить мне?
— Так… Уже, вроде, служу, — неуверенно пожал я плечами.
— И то.
— Давай, государь, жала изыму
Иван Васильевич снова развернулся спиной. Дед приподнял ему рубаху, а я повыдёргивал жала с опустошёнными мешочками.
— С сего дня и вписывай его в боярский список. Указ подготовь и принеси мне на подпись, Михал Петрович, сей же день. — Говорил царь, пока я его «оперировал».
— Тут же и принесу, великий государь, — согласился дед, оправляя ему рубаху.
— Как писать его станешь, Захарьиным, или Головиным?
Дед посмотрел на меня и пожал плечами.
— Хотел было, к себе приписать, и отец его был не против, когда отдавал, а тут, вдруг вчера взъерепенился. Мой, говорит, сын. Вертай взад! Едва вчера не забрал. А мне бы помощника в денежной справе и купечестве. Сын-то мой далече и служба у него.
— Помню, помню, ты говорил. А ты, что скажешь, Фёдор? Пойдёшь в наследники к деду? Возьмёшь его имя его семьи?
Я некоторое время сделал вид, что подумал, а потом покачал головой.
— Мне чужого не надо, государь. Есть прямой наследник, пусть и владеет. И не хочу родного тятю обижать. Он говорил, что любил мамку мою, вот и ко мне воспрял духом. А помогать готов. Только мал ещё я купеческими делами заправлять. Силёнок маловато с караванами ходить. Оружную справу ещё не разумею.
Дед рассмеялся.
— Не надо тебе с караванами ходить. Пригляд за товарами в гостином дворе нужон. У меня есть там приказчики по разным товарам, но ты сам видишь, что всё правильно учесть и сосчитать — это много времени надо, а у меня его совсем нет. А сейчас и вообще не будет. Деньги от товара поступают, но чую, что воруют. Шуршат, как крысы.
— Ладно, Михал Петрович, вы ступайте, а я прилягу. Отпускает вроде бы боль. Указ неси.
Мы из царской спальни ушли. Я радостный пошёл домой, рассчитывая пообедать и завалиться поспать, а дед поспешил в казначейство, лишая себя полуденной «сиесты».
Выйдя из палат царских, я побежал переполненный радостью, а у меня трепетала птицей одна единственная мысль: «Получилось! Получилось! Получилось!». Я долго планировал проникновение к царю и оно получилось. Даже лучше, чем хотелось.
— «Только бы он не распух, от пчелиных укусов», — думал я, быстро переступая обутыми в сапожки ногами конские кучи и коровьи лепёхи и уворачиваясь от грязных рук рядных попрошаек, намеревавшихся схватить меня за рубаху и порты. Вскоре я достиг ворот дедовой усадьбы.
— Буду жить здесь, — подумал я, — пока отец не переселет меня в отдельную горницу. Я, чай, сейчас не просто отрок, а боярин, лять, и помощник государственного казначея. Да и веселее здесь. С ровней играть интереснее. Не задирает меня пока никто из головиных ребят.
Дедов двор был самым большим и на него, когда появился я, стала собираться вся местная ребятня и младшаки, и старшаки. Только мелких они с собой не приводили. Дед не любил детский слёз и криков.