Это я так, образно выражаясь. Я имела в виду другое, конечно. То, что скорее всего не стоило ждать чего-то от этого вечера. Просто потому, что была тоскливая осень и шел дождь. И Женя этот стал мне быстро надоедать, а уж в очках-то и вовсе не вызывал даже сколь-нибудь значительного интереса. И говорил он какую-то чушь, и вообще это была никчемная встреча. Я еще подумала, что отпугнула его своим видом, потому что знакомился-то он с другой девушкой, сам отметил. Но и я знакомилась с приятным человеком, а не с заумным очкастым любителем джаза. Я и джаз-то терпеть не могла.
Поэтому когда он замолчал, глядя на меня — я не слушала, просто увидела, что рот больше не открывается, — а потом протянул руку и погладил меня по колену, я даже обрадовалась. И решила, что для меня это лучший конец этой истории. И пусть у меня внутри останется та же пустота — это ведь значит, что и на сердце будет легко, верно?
И подалась вперед, позволив его руке продвинуться дальше, под колючую вишневость шерстяного платья, и оголившееся бедро почувствовало жар и торопливость его движений. А дождь все занудно бубнил, и порывы присоединившегося к нему ветра иногда оскорбительно плевали в лица окон и заглушали, к моему облегчению, саксофонный ной…
Я не знаю, с чего вдруг вспомнила эту историю. Просто потому, что, наверное, тогда мне было так же тоскливо, как сегодня.
Но тогда я не знала того, что уже знаю сейчас — что это пройдет, что бессмысленно искать что-то новое, и знаю еще, что завтра этот осенний сплин будет смыт так же легко, как смывается несвежий макияж. Потому что когда выглянет неожиданно-медное солнце, его будет видно в дождевой воде вокруг этой остановки, оно ляжет на дно луж, многократно отражаясь, словно горстка монет, брошенная кем-то, кто хотел вернуться сюда еще…
…А потом вдруг щелкнула кнопка магнитофона и саксофон замолчал, так и не сказав чего-то важного, того самого, что тщетно силился объяснить все эти сорок пять минут. И Женя встал с кровати, а я осталась лежать и смотрела, как он прикуривает, чуть отодвинув занавеску, вглядываясь в темноту, и улыбнулась, потому что там все равно ничего не было видно, и на фоне черного мокрого экрана вырисовывался лишь его голый торс и вплотную приблизившаяся к стеклу голова. И было такое впечатление, что это человек, впервые столкнувшийся с зеркалом и закуривший от волнения.
И потому, наверное, что музыка кончилась, мы и услышали этот звонок. Звонок в дверь, который кричал безнадежно, не в первый, видимо, раз, протяжно и назойливо.
Женя отпрянул от окна, быстро задвинул шторы, как-то чересчур по-шпионски, и, схватив со спинки стула халат и на ходу влезая в запутавшиеся рукава, выскочил из комнаты.
А я осталась. Я лежала и не думала ни о чем, на смятой и уже не такой чистой, как раньше, простыне, откинув руки назад, едва прикрыв другой простыней влажное и блестящее от пота тело. А потом, привстав немного, протянула руку и стащила со стола полупустую бутылку, и вылила еще немного уже совсем не игривой, лишенной былого восторга, кисло-желтой жидкости в бокал, стоящий прямо на полу. И легла опять, держа его за тонкую липкую ножку, брезгливо, как какое-то отталкивающее животное.
И почему-то совсем не удивилась, когда дверь отлетела от косяка, со стуком ударившись в стену, и на пороге появилась незнакомая девица и застыла, словно натолкнувшись на стеклянную перегородку. И смотрела на меня, как смотрят на экзотическую змею в террариуме, вальяжную, безразличную и презрительную. И видно было, что она хочет что-то сказать и не может, просто потому что знает, что ее не услышат — слишком толстое стекло, слишком лицемерное животное за ним, да еще скорее всего и ядовитое.
А я нагло лежала, защищенная аурой собственной порочности, не ведая стыда, и даже чуть повернулась, чтобы покрасивее и пооткровеннее выглядеть, и смотрела по-змеиному пусто и холодно на людей за стеклом, на не трогающую меня бурю молчаливых страстей, смотрела и оценивала, испытывая что-то вроде слабого интереса.
И наверное, в силу собственного безразличия я все видела особенно четко и отметила, что девица приятная, с длинными черными волосами, лежавшими на мокрых кашемировых плечах, с огромными темными глазами, и, может, красивое даже лицо немного портили тонкие губы, сейчас полуоткрытые. В руках у нее были тяжеленные пакеты, из которых торчали несколько французских багетов, дорогая длинная колбаса, и зелень свешивалась безвольно, и видно было, что там еще полно продуктов. А за спиной ее маячило Женино лицо, белое и застывшее, больше похожее на картонную маску, которую кто-то держал снизу на палочке.