— Ты видел картину «Страсти Христовы» Геертгена тот Синт Янса?[50] — спросил он.
— Зачем ты пришел? — спросил я. — Я хотел побыть один. Я не хотел с вами разговаривать. Зачем ты вот сейчас сюда пришел?
— Ты видел картину «Страсти Христовы» Геертгена тот Синт Янса? — снова спросил он.
— Нет, — сказал я. — Не видел.
— Дождь собирается, — сказал он, — пошли под крышу.
— Зачем? Я хочу остаться под дождем.
— Иначе ты не сможешь увидеть «Страсти Христовы».
Мы прошли по террасе до того места, где на нее падал свет из верхнего окна.
— Смотри, — сказал он, — «Страсти Христовы».
В сухих, мраморно-белых руках он держал маленькую репродукцию. Это было фото из журнала, наклеенное на картон.
— Она помялась, — сказал я, — и запачкалась, я не могу ничего разглядеть.
— Кое-что еще можно различить, — ответил он. — Я всюду ношу ее с собой, все эти годы. Это — мой крест.
Картина изображала истерзанного Христа. Жалким, детским движением пытался он зажать рану на боку, из которой струилась кровь. Боль на лицах истязаемого, его матери и его друга Иоанна была изображена с особой жестокостью, она подчеркивалась грубым, темным крестом, пересекающим холст наискосок. Маленькие ангелы с мрачными лицами, несущие орудия пытки, заполняли остальное пространство, создавая достаточно плотную толпу, а на лице страдальца застыло загнанное выражение, как у человека, попавшего в ловушку.
— Видишь? — спросил Хайнц. — Это — мое страдание. Страдание, входящее в противоречие с их добропорядочностью, их невозмутимостью, если хочешь.
— Кого — их? — спросил я.
— Монахов, которые там живут не ради того, чтобы принадлежать к сообществу, как желал этого я, не ради красоты литургии, но из потребности в том, что за всем этим скрывается. Я был заворожен, приведен в восторг не мудростью псалмов, не, того хуже, их содержанием, не роскошью облачений и благородством жестов, а этим, этим и этим.
Он указал на раны Человека, изображенного на картинке, и это выглядело так, словно он яростно наносил их.
— Для меня он всегда был человеком, которого, несмотря на невиновность, избили и распяли — так в те времена казнили разбойников. Святой, может быть — пророк, а может быть — даже Бог? Его божественность преследовала меня все время — и поэтому тоже у меня не было права оставаться в монастыре. Может быть, я мог остаться там, исповедуя скептицизм, но я не был скептиком. Для меня он оставался израненным человеком, человеком, имеющим право упрекать нас с высоты своих страданий, а для них он был человеком призванным. О, я прекрасно знал, что скрывается за лицами, которые я непрестанно видел вокруг себя, — добропорядочными, как на портретах примитивистов. Человек Христос, посредник сил гипостатического общества, здесь, на этой картинке, страдающий. И предложение пожертвовать свою жизнь Богу ради искупления грехов человечества, и те священники, которые это предложение поддержали, их святость, подчиненная священникам высшего ранга, — все они суть беспрерывное Страдание Христово.
Понимаешь? Я ревновал. Если бы я мог, я бы их возненавидел. Возненавидел не потому, что они, как и я, встают в два часа пополуночи. Не потому, что они, как и я, питаются сухим хлебом, не едят ни мяса, ни рыбы, ни яиц. Не потому, что они соблюдают обет молчания, как и я, мерзнут в ледяных коридорах и трудятся в поле, пока не устанут до полусмерти. Все дело в том, что у них была причина вести себя так, а у меня — нет. Вот потому-то. Может быть, это звучит странно, но в принципе они всегда отстранялись от себя, а я — никогда. Я рассказывал тебе, что мне пришлось уйти, как только у меня случился приступ. Я не был призван, сказали они и оказались вдвойне правы, хотя не знали этого. Правы, потому что канон требует внутренних и внешних способностей. Мою внутреннюю неспособность, которую я смог скрыть, мне простили. Но моя внешняя неспособность была явной, и тут они следовали правилам о работоспособности. Тот, у кого ее нет, теряет внешнюю пригодность, следовательно, он не призван Богом. Однорукие священники не призваны Богом, священники, больные падучей, не могут быть призваны Богом. Намного серьезнее это ударяет тех, кто думает, что призван, а не смешных людей, примазавшихся, вроде меня… Ах, да какое отношение ко всему этому имеет работоспособность, я больше не обижаюсь на них — я хорошо провел там время; кстати, прежде чем уйти в монастырь, я прошел врачебное обследование.
Он замолчал, и мы слушали вместе, как поскрипывает дом под порывами ветра, потом он сказал:
— В конце концов, мне это безразлично, но священник есть предмет первой необходимости.