Неделей позже (или около того):
Я не люблю работать, но не думаю, что это как-то повлияет на то, вернусь я или нет. Теперь мне здесь нравится, если бы только не приходилось работать. […]
Я не останусь здесь, если не буду работать, потому что тогда каждый мог бы сказать: «Какой он маменькин сынок». Если ты считаешь, что мое отставание в учебе является достаточным основанием для возвращения домой, то я так и поступлю. Но здесь мне все-таки нравится.
К 22 октября он снова вернулся к своим запутанным переоценкам:
Бога ради, не говори мне, что я могу вернуться домой, потому что это похоже на то, как если бы ты сказала: «Хорошо, тебе сегодня не надо идти в школу». […] Я надеюсь, тот факт, что ты скучаешь по мне, не повлияет на твое решение. Если ты хочешь, чтобы я был избалованным сопляком, тогда позволь мне вернуться домой. Это будет признанием поражения, а я собираюсь доказать, что я такой же мужчина, как и каждый из мальчишек здесь.
В этом же самом письме Фил торжественно сообщил своей матери, что получил высшую оценку по английскому языку за сочинение про кошку, которое учитель вслух прочитал в классе, «потому что все начали упрашивать его читать дальше, после того как он прочел первый абзац вслух, чтобы поправить его». Фил добавил: «Я думаю, мое сочинение – ОК».
В последнем письме к Дороти в мае 1943 года Фил заявлял: «Пока я живу, я больше не сделаю такой ошибки – не пойду учиться в пансион». Он вернулся в Гарфилдскую среднюю школу для продолжения обучения в девятом классе осенью 1943 года; в феврале 1944 года он поступил в Среднюю школу Беркли. Но его трудности не закончились с отъездом из Охая. Было нечто глубоко внутреннее в его ненависти к академической системе. В письме 1974 года к четырнадцатилетней дочери Лоре он пишет:
Примерно в то время, когда я был твоего возраста, половину времени я гулял, а другую половину проводил дома. Школьные системы образования занимались тем […], что изолировали детей от реального мира, учили их предметам, которые никому больше не нужны, они оказывались совершенно неподготовленными к жизни, когда выходили из школы. Иными словами, чем лучше ты приспособишься к школе, тем меньше у тебя шансов позднее приспособиться к реальному миру. Так что я думаю, чем хуже ты приспособишься к школе, тем легче тебе будет управляться с реальностью, когда тебе, наконец, удастся покинуть школу, если такое когда-нибудь случится. Я полагаю, у меня есть то, что военные называют «плохим отношением», что значит «либо подчиняйся правилам, либо уходи». Я всегда предпочитал уходить.
Попытка Фила изобразить совершенно обратное соотношение между академическими и реальными жизненными навыками – вымученная. Его попытки оправдания – и даже восхваления – собственного взгляда на школьные проблемы наводят глянец на чрезмерные тревоги, которые он переживал в то время.
Те фобии, с которыми он не мог сражаться (как он и описывал Джорджу Колеру), усиливались во время его пребывания в девятом классе в Гарфилде, где он испытывал возобновляющиеся приступы головокружения, которые время от времени приковывали его к постели. Ученик Средней школы Беркли, его новый друг Дик Дэниэлс, уговорил Фила сопровождать его на выступление Симфонического оркестра Сан-Франциско. Фил обожал классическую музыку, но его слишком напрягало пребывание на публике. Энн Дик пишет: «Спустя годы Фил говорил, что испытал [на симфоническом концерте] ужасный приступ головокружения, и нечто необратимое произошло у него в душе, когда он слушал. […] Он как будто провалился куда-то и испытывал такое ощущение, что может смотреть на внешний мир только через перископ, а сам как бы находится в подводной лодке. Он чувствовал, что уже больше никогда не восстановит способность воспринимать мир непосредственно».
Чем были вызваны эти приступы? В декабрьском письме 1981 года к дочери Изе (тогда ей было пятнадцать лет – именно тот возраст, в котором у Фила начались приступы) он обозначил границы – выживание или забвение:
Примерно к седьмому классу школы начинает пробуждаться личностная самоидентификация человека. […] И (я так думаю, хотя могу и ошибаться) человек чувствует возможность того, что эта его новая индивидуальность, эта уникальная идентичность может быть подавлена, может быть поглощена тем миром, который противостоит ему или ей, особенно – другими возникающими повсюду идентичностями. И здесь подлинный страх заключается в том, что ты сам – ты, который когда-то не существовал, – можешь снова стать несуществующим; этот страх внутри тебя затопляет тебя идущими одна за другой волнами паники и поглощает ту самую индивидуальность.