Ответ Каэтани, о котором сообщил анонимный, но надежный свидетель, поверг аудиторию в ужас. Сначала это был сарказм: "Епископы, братья мои, я не могу слишком рекомендовать вашему милосердию господина епископа Амьенского, вашего прокурора и адвоката. Он сделал все возможное для борьбы с этой привилегией в курии, но не добился никакого результата; здесь он пытается компенсировать то, что, как он знает, ему не удалось сделать в курии. Как вы, наверное, знаете, он поглотил все, и в труде, и… в расходах. Я могу заверить вас в том, что мы, легаты, не имеем власти отменить эту привилегию или преследовать этих братьев-монахов, против которых вы лаете, мы имеем власть только подтвердить ее".
После презрения, оскорбления, насилия и угроз, оставив саркастический тон, Бенедетто Каэтани разражается яростной тирадой против докторов, "дураков", "смешных", "претенциозных", "идиотов", "безумцев", которых Рим мог быстро свести на нет:
"Я хотел бы видеть здесь всех парижских господ, чья глупость сияет в этом городе. С глупым самомнением и преступной смелостью они присвоили себе право толковать данную привилегию. Неужели они думали, что Римская курия может без раздумий предоставить кому-либо привилегию такой важности? Разве они не знают, что у Римской курии ноги не из пуха, а из свинца? Все эти мастера представляют, что у нас они пользуются огромной репутацией как ученые. Напротив, мы считаем их глупцами среди глупцов, которые заразили ядом своей доктрины и себя, и весь мир […]. Нельзя допустить, чтобы какая-либо привилегия Святого Престола была аннулирована доводами местных деятелей.
Парижские магистры, вы сделали себя и всю вашу науку и вашу доктрину смехотворными, и вы продолжаете делать это[…]. Поскольку именно нам на попечение был передан христианский мир, мы должны принимать во внимание не то, что может угодить вашим клерикальным прихотям, а то, что полезно для всей вселенской церкви. Вы можете думать, что имеете у нас большую репутацию, но мы считаем вашу славу лишь глупостью и дымом.
Светские люди паршивы, мы имеем только одних здоровых членов Церкви — монахов; вместо того, чтобы преследовать их, мы должны благоволить им, поэтому мы хотим подтвердить привилегию в том виде, в котором она была провозглашена".
Ошеломленные, магистры Университета решили контратаковать. Это была плохая идея. Один из самых авторитетных докторов, Генрих Гентский, собрал своих коллег и приготовился выступить против легата, но у него сразу же была отозвана лицензия на преподавание. 30 ноября делегация парижских факультетов пришла просить о его реабилитации. Она был встречена залпом желчи:
"Вы заслуживаете того, чтобы мы применили к вам слова Писания ― называя себя мудрецами, сделались глупцами. Вы можете думать, что пользуетесь большим престижем и авторитетом в наших глазах […]. Вместо того чтобы обсуждать полезные вопросы, вы тратите время на ерунду и пустяки, волнующий вас вопрос не имеет смысла, глупцы предлагают его в своем ослеплении.
Вы считаете себя умными в своих рассуждениях, но я видел ваши доводы, и, по правде говоря, они могут быть быстро и разумно опровергнуты. В любом случае, вот решение: мы запрещаем, в силу послушания, под страхом лишения должности и льгот, любому господину проповедовать, спорить и править публично или в частном порядке по привилегиям, относящимся к религиозной сфере; эти привилегии сохраняют всю свою силу. Тот, кто сомневается или будет сомневаться в этом, должен обратиться только к самому Папе. Короче говоря, Римская курия скорее уничтожит парижских магистров, чем лишит братьев-проповедников этой привилегии. На этом все".
Если такой человек стал бы Папой, что вскоре должно было произойти, можно было опасаться худшего в отношениях с государями, если кто-то из них оказывался слишком непокорным или отстаивающим собственные права. Тем более что, помимо словесного насилия, Бенедетто Каэтани обладал удивительной манией величия, проявившейся несколько дней спустя: 4 декабря в Сен-Клу он вынес арбитражное решение в споре между архиепископом Реймса и его канониками. В память о своем решении он приказал изготовить свою серебряную статую стоимостью не менее 500 турских ливров, изображающую его в литургическом облачении и подписанную его именем и должностью, которая должна была находиться на главном алтаре во время мессы на всех торжественных праздниках. Конечно, он также попросил сделать это своего коллегу Жерара, но этот беспрецедентный жест — водрузить себя на алтарь на манер святого — показал безграничную смелость этого прелата.