– Что ты себе позволяешь, – воскликнул Алексей, и дернул руль вправо. Машина вильнула и ушла в правый ряд.
– Нет! Ты влюбился, кретин, – Филиппу было не до смеха, он только что чуть не въехал в дальнобойщика. – Чтоб тебе… – пролепетал бледными губами юный князь в ужасе, и Алексей дернул руль влево, и машина ушла резко в самый левый ряд, куда до этого Филипп никак не мог попасть, под гудки недовольных.
– Не трогай руль, иначе ты нас угробишь. Я не готов еще к встрече с любимой бабушкой, – Навродский вытирал пот со лба, все еще не веря, что все обошлось.
– Если будешь вести себя хорошо, доедем без приключений, – Фон Виттен был непримирим и смотрел роковым взором на уходящую вперед дорогу.
– Где вас только делают таких, – Филипп хотел грязно выругаться, но ограничился только этим.
– Есть добрые люди, – заверил его Фон Виттен, и Навродскому показалось, что он это сегодня где-то уже слышал.
Дальше они ехали молча, только изредка, глядя на гордого и обиженного барона, Филипп тихо ржал, тут же замолкая, ловя на себе взгляд последнего. Свернув перед Солнечногорском, они пулей долетели до Томухино, по хорошей дороге, принадлежавшей поселку, где был не только скромный домик Фон Виттена и клиника Вереславского, которую скромной назвать было никак нельзя, но и несколько особняков, которые могли бы украсить центр любой европейской столицы.
4.2
Один из этих особняков принадлежал колбасному королю и одновременно потомку испанских коммунистов Сантьяго Санмартинадо. Тощий, черный как смоль, и чокнутый как никто в округе, он был заметной фигурой местной фауны. Его выходки, из которых привычка гулять по поселку в пижаме, украшенной десятками Микки-Маусов, была самой безобидной, сделали его местной знаменитостью. Воспитанный на семейных традициях Троцкистского волюнтаризма, он обладал необыкновенной алчностью, сколотившей ему состояние на колбасе, которая никогда бы не попала на прилавки, если бы не менее алчные сотрудники санитарно-эпидемической службы не были им подкуплены на столько, что даже волна отравлений среди пенсионеров не дала повода к расследованию, в котором и не было никакого особенного смысла. Все заинтересованные стороны знали, в чем дело, и, более того, были довольны происходящим. Испанец по крови, он был горяч, но одинок, женщины его обходили стороной, не смотря на его состояние. Иметь связь, не говоря о том, чтобы жить с человеком, у которого все от самого себя до яичницы на завтрак вызывает приступ истерики, было не по силам даже самым стойким и отважным.
И, что само собой разумеется, и о чем можно было бы даже не говорить, Сантьяго Хулиович, его отца звали Хулио, состоял в пациентах у профессора Вереславского. Дело в том, что странности Сантьяго Хулиовича не ограничивались причудами и истериками, он так же слышал голоса и видел видения, что ему, человеку не крещеному ни в какой вере, но считающему себя добрым католиком в порывах религиозного чувства, которое его иногда посещало, давало считать себя избранным для высшей миссии, которая чаще всего ограничивалась забавными или неприличными, как посмотреть, выходками, направленными против слуг и соседей. Однажды он вытоптал для более удобного приземления инопланетян все розы около кафе «Евграфыч», центра политической, амурной и прочей жизни поселка. Евграфычем звали хозяина заведения, когда этот пожилой и видавший виды человек увидел, как Сантьяго Хулиович вытаптывает его последнюю розу, он разозлился и надавал сбрендившему Хулиовичу по шее, после чего между ними пролегла вражда, из-за которой потомок испанских эмигрантов лишился возможности быть обслуженным в этом заведении, за что мстил, возводя на Евграфыча немыслимые клеветы, которые сообщал не только соседям, но также по телефону приемной Президента РФ, чем всем давно надоел. Единственной душой, искренне жалевшей безумца, была его племянница, которая была единственной родственницей, допущенной к его персоне. Марта или Марфа, как она просила называть себя немногих близких людей, крестившись в православие, была его добрым ангелом. Она ухаживала за ним, умоляла слуг простить его и не уходить после очередного конфликта с дядей, которые случались часто. Ей иногда даже удавалось уговорить его принять лекарства, которые ему прописывал профессор. Она молилась за него и уповала, что настанет день и случиться чудо: дядя станет добрым и психически нормальным. Он же, совершенно не понимая, что она для него значит, считал ее дурой, не способной к жизни и сидящей у него на шее.
Сантьяго Хулиович был гордым человеком, и гордая pin-up lass8 Настя Вереславская, которую он встречал иногда у ее отца, когда подолгу разговаривал с ним о своих голосах и видениях, волновала его воспаленное воображение. Никто кроме профессора и Марты не был в состоянии выслушать этот бессвязный бред. Но поскольку Марту он считал дурой, а профессора хоть недалеким и неодаренным свыше мистическим даром, но все-таки внимательным и сведущим человеком, он часто захаживал к нему и изливал свою душу, в величии каковой сам Сантьяго Хулиович не сомневался.