Часто в Таганроге борщ варят и на утке, гусе или курице. По такому же принципу. А вот со свиным бульоном у них не дружат. Готовят борщ на свинине редко, и почти всегда это означает, что хозяйка не местная.
Борщ, который принесли тот час, оказался не красным, а рыжим. Местные свёклу в борще не жалуют. Вместо неё в зажарку идут мясистые спелые помидоры летом или домашний томат зимой.
Но все было вкусно, а рыба почти без костей. Еще бы — белуга. В мое время почти исчезнувшая порода. И цена этого блюда (специально глянул в меню) всего 93 копейки. И кусок солидный. Вместе с борщом и десертом (ромовая баба и чай в отдельном чайнике плюс блюдце с нарезанным лимоном и три куска рафинада) наел на рубль сорок пять. Дал два — без сдачи.
Ну и пошел себе в номер, на второй этаж. Разделся, включил телевизор и заснул, забыв выключить.
Проснулся под его трещание и сеткой настройки. Даже забыл об этом обычае в раннем развитие телевидения. Таблица эта называлась: Универсальная Электронная Испытательная Таблица или коротко УЭИТ. Нужна она была (уже не была) для проверки цветных телевизоров — правильно ли они передают цвет, размер изображения и детали.
Была глубокая ночь, а у меня ни в одном глазу сна не осталось.
Почему-то отчетливо вспомнилась слова Льва Толстого:
'Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называют счастьем. Да что счастие — глупое слово; не счастье, а хорошо; а бесчестная тревога, основанная на любви к себе, — это несчастье. Вот вам в самой сжатой форме перемена во взгляде на жизнь, происшедшая во мне в последнее время.
Мне смешно вспомнить, как я думывал и как вы, кажется, думаете, что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаянья, без путаницы жить себе потихоньку и делать не торопясь, аккуратно все только хорошее. Смешно! Нельзя… Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость. От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного'[1].
Это воспоминание совсем взбодрило меня. И возникло удивление — я не чувствовал своих сателлитов!
Собрался встать, но не смог. Тело не подчинялось мне!
И тут в голове зазвучал не мой голос:
— Мало того, что ты лишил меня кайфа после дембеля, не дал встретиться с корешами, вырвал из Иркутска, увез куда-то, так ты еще и деньги мои скрысячил. Дорвался до чужого, падла! Вот теперь и сиди там — в башке и не рыпайся, задрот. Не смей моим телом распоряжаться! И ты, пидар, не смей высовываться! Уничтожу паразита!
Боксер встал и начал одеваться, рассуждая:
— Ну что машину купил, так я не против. И в санатории было клево. Но что моей наградой выкобенивался — не прощу. Не по понятиям так боевой наградой пользоваться!
Он вышел из гостиницы, положив дремлющей дежурной на стойку ключ от номера. Разбудил сторожа, заставив того открыть ворота, вывел машину и поехал к морю. Он вел машину гораздо уверенней меня, как–то экономно управляя ей. Я по сравнению с ним был разболтанней в движениях, суетливей.
Выехав к набережной Боксер припарковался у обочины и вышел из машины. Он стоял у парапета, смотрел на робкий восход и о чем-то думал. Я не мог разобрать его мысли, он четко обособил себя от нас с Ветеринаром. Я впервые почувствовал себя убогим гостем на чужом празднике. Крысой, умыкнувшей чужое. Мелким паскудником, посягнувшим на личное!
— Ну так и есть, — сказал Боксер внутри моей сущности. — Крыса и есть. Я хоть и не понимаю, как все произошло, но зато никогда чужого не брал без спроса. А вы не только мне в голову залезли, так и мое тело захапали, да и деньги растратили. Я, может, хату на них хотел купить…
— А откуда такие деньги-то? — робко спросил я, не надеясь на диалог.
— Трофей! — неожиданно ответил Боксер. — Что добыто в бою, то — трофей законный. Так полкан говорил. Муслимы[2] нам должны за кровь, что мы там проливали. Ладно, ты там пока помолчи, мне подумать надобно.
И я замолк.
[1] Письмо А. А. Толстой, 1857 г.