«Успеть выстрелить в голову».
Раздался выстрел. Волки взвизгнули.
Котков упал на колени рядом с Рябовым. Комиссар лежал на снегу, голова его была неестественно вывернута в противоположную от тела сторону, из круглой дырки во лбу ползла вниз черная тонкая струйка.
– Прости, комиссар! – прошептал Котков. – Теперь не будет больно.
Алешка уронил голову на колени и закрыл глаза. Молиться он не умел, но знал, что ему осталось совсем недолго. Рядом раздавалось чавканье вперемежку с сопением и хруст перемалываемых, словно в жерновах, костей комиссара.
«Не мог я иначе, Митрий Макарыч, не мог! Отдать тебя живым этим тварям на растерзание? Пришлось грех на душу взять. Да не серчай на меня! Совсем скоро свидимся. Совсем скоро. И не придется мне жить грехом, каждый день по кусочку душу теряя. Прямо сейчас-то за грех и расплачусь перед Богом. Жизнь свою за грех волкам отдам».
В нос Алешке пробрался едкий волчий дух. Рядом с ухом раздался утробный рык. Казалось, он проникает под кожу, в самое нутро.
– Коли время мое пришло, принимаю то, – прошептал губами Котков и сильнее зажмурился.
Клацнули челюсти, но тут же все стихло. Через какое-то время, опомнившись, Алешка поднял голову и открыл глаза: вокруг никого не было, ни зверья, ни трупа комиссара, ни даже кровавого места расправы. Метель закончилась. Среди укрытых снегом голых осинок и высоченных темных сосен виднелся домик знахаря Филимона. Ворота так же были приоткрыты. В крохотных оконцах избушки маняще теплился свет.
– Не дрейфь, сержант! – Алешка вдруг услышал знакомый бас.
Он обернулся. Комиссар Рябов выходил к нему из-за деревьев. Рослый бородатый офицер шел, пошатываясь и держась за раненую руку. На голове его парадно возвышалась фуражка. Откуда-то с озера донесся далекий волчий вой. Рябов глухо, но довольно бодро кинул Коткову:
– Вставай давай, лучше бы и правда поторопиться. Волки могут достать, чего не хотелось бы…
– Но Митрий Макарыч, а как же… – Котков смотрел на комиссара вытаращенными глазами.
– Что как же? Я тебя должен был с собой отлить взять?
Котков пожал плечами. Губы сами собой расползлись в широкой смущенной улыбке.
– Оставил тебя здесь подождать. Достал ты со своим бубнежом про волков. Тьфу, накликаешь ведь! – Рябов сплюнул.
– Готов выдвигаться, товарищ комиссар! – Котков подскочил к командиру и подхватил его под плечо. Кирзовые сапоги захрустели по свежему снегу. Желтый рог луны плыл между деревьев, еле поспевая за ними. Котков и Рябов миновали Филькину кручу и вошли в урман, через пару километров их ждала деревня.
Комиссар был на редкость молчаливым, но его рука обхватывала Алешкину шею крепко и уверенно, словно Рябов помогал ему тащить самого себя. Коткову вдруг показалось, что все теперь будет хорошо и он непременно выполнит свою задачу и доставит командира к врачу. От этой мысли ему стало так тепло и радостно, что в легкие сам собой набрался глубокий вдох. Котков с шумом выдохнул. Но где же облачко морозного пара? Сердце Алешки подскочило, разорвавшись от ужаса. Он сделал еще несколько выдохов ртом, но пара от дыхания так и не было. В испуге Алешка глянул на комиссара: из-под фуражки Рябова, рядом с белесым месяцем шрама виднелась тонкая черная струйка.
6. Исаак Багратион
Больше всего на свете Исаак Багратион ненавидел новую школу. Что там делать, кроме как смотреть в окно на пролетающих птиц, он не понимал. Особого рвения к учебе Исаак не проявлял, а друзья с начала учебного года у него так и не появились. Более того, почти каждую перемену его задирали свои же одноклассники.
– Ися-пися! Брысь, Багрыся! – орали ему вслед мальчишки в коридоре, не стесняясь ни девочек, ни учителей.
– А ну, иди сюда! – орал в ответ коротышка Исаак и бросался с кулаками на обидчиков, но они, как цыплята, кидались врассыпную и гоготали как сумасшедшие.
Нет, он не ненавидел свое имя, а даже гордился им. Так назвала его мама, а маму он любил больше всего на свете.
Он не уставал спрашивать ее про то, как она выбрала ему имя. Услышав вопрос Исаака, мама всегда мечтательно произносила: «М-м», садилась рядышком и в тысячный, а может, и в миллионный раз рассказывала, как он толкнул ее в живот ровно в тот самый момент, когда она подняла голову на сверкающий на солнце золотой купол Исаакиевского собора и ахнула от поразившей ее красоты. Большой живот, натянувший мамину футболку, торчал острым огурцом вверх и, будто за компанию со своей хозяйкой, любовался роскошным видом.
Мама обернулась тогда на папу и сказала ему, жмурясь из-под козырька ладони, что это знак. Папа рассмеялся, но мама настаивала, что грех отказывать сыну, когда он сам выбрал себе имя. Папа был не против, Исаак так Исаак, ведь, в конце концов, как он ответил маме, фамилия сыну достанется все же от него. К слову, это было единственным, что досталось Исааку от отца. Почти сразу после рождения крикливого узкоглазого мальчика Яков Багратион оставил свою жену Мадину и больше никогда не появлялся.