– Валим, Ромыч!
Мальчишки схватили свои рюкзаки и с диким ором понеслись в сторону перекрестка.
Исаак прижал ладони к ушам. Звон перешел в скребущее по барабанным перепонкам шипение, словно в голове у него кто-то пытался настроить радиоволну. Исаак застонал. Он подумал, еще чуть-чуть – и голова его лопнет, как яйцо, но шум внутри постепенно стал угасать. Вскоре он услышал тихий детский плач и еле слышное: «Помогите!»
Исаак приподнял голову – вокруг никого не было, но плач продолжался. Исаак быстро поднялся и пошел вниз по улице. Впервые он не только слышал голос, но и чувствовал непреодолимую тягу идти на этот зов. Ноги сами несли его вперед. Затылок кололо от мурашек. Волоски на руках торчали, как наэлектризованные. Сердце гулко бухало, нос втягивал огромные порции воздуха, перебирая все оттенки встречающихся запахов. В такт шагам Исаак мычал простенькую мелодию, напоминающую детскую колыбельную, которая сама собой появилась у него в голове.
Исаак миновал Филькину кручу, пивнушку, почту и наконец оказался в совершенно незнакомом ему дворе с двухэтажными домишками, выкрашенными в ярко-зеленый и мышино-серый цвета. Но его тянуло дальше, за дома, к деревянным сарайкам, прятавшимся за высоким бурьяном. Исаак обошел весь пустырь вдоль и поперек, но никого там не нашел. Но в голове его снова и невыносимо отчетливо раздалось: «Помогите!» Он развернулся. За большой трубой, обшитой бледно-желтой стекловатой, у ржавой решетки, отделявшей пустырь от улицы, чернела дыра старого канализационного люка. Исаак подошел к нему и заглянул внутрь.
– Эй! Ты чего тут делаешь? – спросил он у лежащего в горе мусора мальчика в синей ветровке и коричневой шапочке.
Если бы мальчонка лет трех был в сознании, он бы точно увидел в голубоватом кружке выходного отверстия из канализации лучащуюся благостью голову Исаака Багратиона.
Вечером Исаак рассказал маме о пьяных родителях мальчика, забывших запереть входную дверь, о крутых, как Рэмбо, эмчеэсовцах, о скорой помощи с мигалками и о великой радости, которую он испытал, когда кто-то из врачей крикнул, словно самому себе: «Фух, есть пульс».
Мама слушала Исаака с немного отрешенным видом, но все же улыбалась. О том, как он нашел мальчика, Исаак сказать не осмелился. Теперь к голосам мертвых присоединились голоса живых. И это пугало его еще больше. Он не хотел пугать еще и маму, но она, подозрительно зыркнув на него исподлобья своими зелеными глазами, вдруг спросила:
– Слушай, Ись, а как же ты нашел этого мальчика, если он не звал на помощь?
Исаак почувствовал, что время откровения настало. Он зевнул и, будто сдаваясь, ответил:
– Он звал, мама, и я услышал его зов о помощи еще у школы.
Мама вытаращилась на него. Брови взметнулись наверх.
– Я услышал его голос в своей голове, – спокойно продолжил Исаак.
– Ох, Ися! – мама цокнула, помотала головой и, потрепав его по волосам, пошла к раскапризничавшейся в другой комнате Дине.
Сначала голоса живых появлялись редко, потом чаще. Исаак стал слышать голоса всегда, когда кто-то поблизости был в опасности или кому-то было больно. Дома, в школе, на улице. Он слышал их и, как заведенная каким-то жестоким мастером кукла, беспрекословно шел на зов. И он не мог с этим ничего поделать. Одно лишь давало успокоение Исааку: как только он что-то произносил рядом с человеком, которого находил в беде, плохое в тот же миг улетучивалось, и Исаак знал, что теперь этот человек будет в безопасности.
Но иногда шелест мертвых и живых в голове Исаака переплетался и набирал такую силу, что ему хотелось рыдать от боли. Он хотел, чтобы это все прекратилось, и однажды, ранним воскресным утром, когда мама, обняв Дину, все еще сладко спала на сереньком диванчике, он сказал бабе Зине, собиравшейся на утреннюю службу:
– Возьмите меня с собой!
Скрюченная, в платке и с клюкой, как у бабы-яги, Зинаида Григорьевна долго смотрела на Исаака, а потом без слов подала ему с крючка куртку.
Под сентябрьским накрапывающим дождиком бабье лето совсем растаяло. Тоску нагоняли мокнущие на земле грязно-желтые и коричневые листья. Вдалеке, у трамвайной остановки, в сером мутном небе тускло поблескивал купол храма.
Перед калиткой бабушка Зина три раза размашисто перекрестилась, низко поклонилась и вошла внутрь дворика. Догадавшись, что он должен сделать то же самое, Исаак, как запомнил, соединил пальцы правой руки и торопливо прочертил две воображаемые линии: ото лба к груди и с правого плеча на левое. В ту же секунду Исаак почувствовал себя нестерпимо неловко. Жгучий стыд залил его щеки, ему хотелось провалиться сквозь землю. Однако, когда Исаак оказался внутри храма, ему стало гораздо лучше. С белых стен на него смотрели серьезные и печальные лица, обрамленные золотыми полукругами. Повсюду празднично горели желтые головки свечей и было очень тихо. Служба еще не началась, но Исаак слышал легкий шелест. И это были не голоса в голове, а будто что-то легкое и невидимое витало среди всех этих людей. Он посмотрел по сторонам. Мужчины и женщины спокойно ждали. Бабушка Зина стояла у большой иконы, висевшей самой первой при входе в храм, и держалась за ножку младенца Иисуса, сидящего на руках Богородицы. Губы ее при этом неслышно двигались.