Внезапно она услышала женский голос. Он шелестел мягко, почти как вода из крана или как листва на ветру перед грозой. Но голос был ей незнаком. Разве Олег мог кого-то привести к ним домой так поздно? Да еще и женщину. Узкий прямой угол света обрамлял черную дверь спальни.
– Это чувство словно пожирает меня, понимаешь? – донесся голос Олега из кухни. – Алло, Даш? Ты опять пошла чайник ставить?
Она услышала, как хлопнула дверца шкафчика и звякнули стаканы. Потом что-то гулко забулькало о стекло, и вдруг все стало заметно тише. Дверь на кухню прикрыли, но слова все равно можно было разобрать.
– И вот я постоянно в этом страхе, что больше ничего не изменится, что все так и будет и это самый настоящий конец. Конец, который я отчего-то заслужил.
– Это как перманентное чувство трясины?
– Да, наверное… Слушай, а хорошее определение ты придумала. – Олег отхлебнул из стакана.
– Брось.
– Это постоянно во мне. Варится, варится… Ведь ты же тоже не можешь прийти к своим родным и вывалить на них весь ушат мыслей о них?
– Да, наверное… не могу.
– Никто не приходит к опостылевшей жене и не говорит: «Я все время мучаюсь из-за нашей ситуации». – Олег снова отхлебнул.
– Ну кто-то так и говорит.
– Нет, я не об этом. А о том, что никто не говорит о своих чувствах. Ну да, ты права, кто-то и говорит, но какой процент этих людей?
– Не знаю.
– А я знаю. Он ничтожный. Все же в основном начинают обвинять другого в своих бедах вместо того, чтобы просто признаться, что им плохо.
– Это действительно трудно… Признаться.
– Катастрофически. Особенно когда больше всего боишься облажаться, предстать перед другим обгадившимся чмом.
– Тебе плохо?
– Да… И даже не из-за жены. И не из-за Кати.
– А из-за чего же?
– Тут даже вот этого гадкое из-за не совсем правильно.
– А как?
– Когда ты понимаешь, что они, вот это вот все, что там за пределами этой чертовой кухни, они ни хренашеньки не виноваты в том, что мне плохо. Но легче мне от этого не становится.
– Как будто осознания того, что они не виноваты, тебе недостаточно?
– Нет. Скорее, оно мне вовсе не нужно. Для чего? Чтобы начать обвинять кого-то еще? Они, как объекты, мне вовсе не нужны, чтобы прожить то, что у меня с ними происходит. Мне нужен кто-то, кто…
– Побудет рядом?
– Да, мне до чертиков иногда нужна живая душа, которая может просто побыть рядом.
– Посочувствовать?
– Не жалеть. – Олег допил янтарную жидкость и плеснул еще из бутылки.
– А сочувствовать – это и не жалеть. Это проживать вместе с тобой твои чувства. Как бы быть на подстраховке.
– Наверное, ты права… А у тебя?
В трубке снова что-то зашуршало и затрескало. Даша молчала какое-то время. Наверное, в это время Олег медленно блуждал рассеянным взглядом по узорам на обоях. Влага от ладони осела на пластике телефона. Возможно, он переложил трубку в другую руку и снова поднес ее к уху. Наконец, после шипения и щелчка Даша вернулась:
– Что у меня?
– Есть такое, что ты чувствуешь, как будто во всем мире нет такого человека, с кем можно было бы поделиться сокровенным и чтобы он не обвинил тебя ни в чем после признания?
– Есть… – ответила Даша и замолчала.
Она спустила ноги с дивана, неслышно встала и подошла к самой двери спальни. Выглянула в коридор. Мягко ступая босыми ногами, добралась до кухни. Голос мужа стал звучать четче, но все равно глухо. Он явно старался говорить тише. За матовым волнистым стеклом кухонной двери чернел, словно бесформенный призрак, силуэт Олега.
– Ну вот представь, Дашка, я сейчас не хочу затащить тебя в постель или получить бесплатную психологическую помощь, наоборот, ничего не ожидаю. Как холодная стенка.
– Забавная картинка, – в голосе Даши послышались веселые нотки.
– Не будем о картинке, будем о тебе! У тебя есть что-то, о чем ты никому не можешь сказать?
– Предположим…
– Говори сейчас! Как на духу, я тебя ни в чем не обвиню и не упрекну.
– Обычно так говорят как раз те, кто потом обвинит и упрекнет.
Олег усмехнулся.
– Ну ладно… есть тут кое-что…
– Весь внимание!
– Я… сначала хотела сказать о маме…
– Алисе Федоровне?
– Да… Ну… что мне тяжело дается то, что сейчас она в этом интернате для душевнобольных. Но потом подумала, что в целом я сама с этим справлюсь. Я… могу ходить к ней, навещать. Жаль, что я больше не смогу забрать ее домой… Болезнь прогрессирует, добавились маниакально-суицидальные наклонности. И… она всегда должна быть под наблюдением. В общем, я смирилась с тем, что теперь у меня остались только те три года, когда она жила у меня и думала, что я ее настоящая дочь… И, наверное, уже этого достаточно, чтобы в сердце оставалась любовь и благодарность.