«Так даже лучше», – подумала Наташа. Если она прекратит пить, вернутся из детского дома Боря и Лиза. Ведь она старалась. Очень старалась – и убрала всю квартиру, сварила макароны с картошкой, раздобыла игрушки. И строгие люди с непроницаемыми лицами разрешили забрать домой Настю. А потом, вымученно покивав и походив по квартире, пообещали отдать и старших.
Голова все больше прояснялась. Наташа обвела глазами детскую. От синеватости стен в вечернем свете ей стало холодно. А потом страшно. Казалось, все вокруг теряет краски, становится серым и плоским. Будто неудачная фотография. Наташа хотела встать с дивана, но рука случайно коснулась лежащей рядом пустой полторашки. Пластиковая бутылка упала и с тупым тарахтящим бряканьем покатилась по голому полу к ножке детской кроватки.
За деревянными рейками зашевелилась Настя. Наташа спокойно подождала, пока дочь снова затихнет. Рядом с кроваткой молчаливо грустила лошадка Бори. Белые яблоки на ее коричневой шерсти светились так ярко, что Наташа скорее отвела от них взгляд. Задние ноги лошади просели от перевозимой ежедневно детской тяжести, и казалось, что бедное животное готовится сесть, но никак не может. Меховой глаз с пластмассовыми черными ресницами уставился на Наташу. Она подумала, что это, наверное, тяжело вот так – не иметь возможности хоть когда-то закрыть глаза и не смотреть на то, что происходит вокруг.
У кроватки валялись кубики с прокусанными углами, голые куклы-инвалиды и ворох конфетных оберток.
Настя снова завозилась в кроватке. Потом она перевернулась на спинку, а Наташа уставилась на дочь. Подходить не было сил. Как же хотелось, чтобы она не заплакала. Но Настя и так редко плакала. Даже когда просыпалась ночью, она просто открывала глаза и смотрела перед собой, обычно ее взгляд утыкался в потолок. Наташа, стараясь не шуметь, прилегла на диван и нащупала взглядом то место, куда смотрела дочь. Два коричневых растекшихся пятна на пожелтевших потолочных обоях. Может, это когда-то кто-то бахнул шампанским на праздник, выпуская наружу задорный фонтан пузырьков? Хотя какое, на хрен, шампанское, кроме забродившего пиваса в этой квартире уже давно ничего не бывало.
Маленькие пальчики, выглядывающие из розового рукавчика, потянулись к пятну. Наташа повторила за дочкой движение, точно синхронистка, но рука ее, не продержавшись и нескольких секунд, грузно шмякнулась о диван. Наташа прикрыла глаза. Как хорошо, что дети мало что выносят из детства. Большинство их воспоминаний всегда можно объявить выдумкой, фантазией, игрой воображения, не более. Да, голову можно обмануть, а тело?
Наташа не вспомнит ни единой фразы, услышанной в детстве во время скандала родителей, но ощущения – да. Как и нечеловеческий отчаянный визг в ванной, вырвавшийся из ее рта под шум льющейся из крана воды, чтобы заглушить крик отца на мать. А потом уже в спальне, у зеркала. Она не помнит ни одежды, ни лиц, ни глаз – ни своих, ни материных, но до сих пор чувствует, как от резких движений рук дергается ее голова и кожа саднит от слишком жесткой расчески и рвущихся непослушных волосинок в косичке, потому что их никто не желает лелеять, беречь, распутывать.
Или щеки. Они помнят жжение от мороза и противную пленку гусиного жира, которым их грубыми, раздраженными движениями смазывала мама. Или вот кисти рук. Они помнят скрежет шпателя, которым снимали корки от дерматита. А нос – запах вареной требухи и примешанный к нему потный дух отца, вернувшегося с работы.
Лелеять, беречь, распутывать. После ухода отца мать стала холодной, отстраненной, требовательной. Наташа не помнила конкретных ругательств, которые мать каждый день обрушивала на ее отца, но до сих пор она чувствовала, как по спине бегут колкие мурашки, а тело с ног до головы облепляется вязкими вонючими кусками грязи, от которой невозможно отмыться даже если тереть, тереть, тереть до боли, до красноты, до разрыва покровов.
Если бы отец увидел ее тогда, он свернул бы матери шею. Но Наташа не видела его с того самого момента, когда он пришел ее забирать из больницы в ее четыре года. В какое платье, какие трусы и колготки он переодевал ее тогда, найти в памяти было невозможно, но волоски на спине и сейчас отзывались на то далекое скольжение теплой ладони.
Настя наконец заплакала. Наташа встала с дивана. Голова гудела, кости ломило так, будто ее держали часами связанной и только потом, сжалившись, освобождали. И так несколько дней подряд. А может, это был пыточный стол?