Сюда Зинаида Григорьевна приходила раз в неделю, чтобы навестить давнюю приятельницу, лишившуюся не только всех родственников, но и части рассудка.
Пациентов обычно выводили на прогулку два раза в день: утром после завтрака и вечером перед ужином. Тех, кто не мог передвигаться сам, выкатывали на колясках. Подруга Зинаиды Григорьевны была из числа последних.
Зинаида Григорьевна не любила гулять на общей площадке дворика вместе с другими обитателями интерната. За пару приятных комплиментов, теплое полуобъятие отводящего глаза главврача и увесистый картонный пакет с позвякивающим содержимым, надежно припрятанным за пачкой бумажных салфеток, Зинаиде Григорьевне разрешили увозить подругу в глубь сада, где кусты розовой гортензии скрывали их от посторонних глаз. Там Зинаида Григорьевна подкатывала коляску к скамейке так, чтобы они с подругой могли в уединении смотреть на живописный уголок, который отгораживал их от всего остального мира стеной кустов с одной стороны и белыми ромбами забора с другой. Но на заведенный порядок никто не жаловался. Зинаида Григорьевна не видела в этом смысла, а ее подруга не имела для этого возможности. Все, что она могла, это молчать и водить глазами по облакам, игриво цепляющимся за колючие шпили больничных елей или застилающим небо плотным покровом в особо пасмурные дни.
Обычно Зинаида Григорьевна находила подругу уже на улице. Способные ходить пациенты болтались у скамеек, бродили по дорожкам и что-то разглядывали под ногами или просто стояли на одном месте и внимательно изучали вновь прибывших посетителей. Колясочников же свозили в шеренгу у входа в основной корпус интерната. Рядом с подругой Зинаиды Григорьевны всегда сидела женщина в красном вязаном берете. Ее белые волосы, видимо когда-то совсем короткие, теперь выбивались из-под берета неаккуратными отросшими прядями. Возможно, ее ловили санитары за самостоятельной стрижкой (но как она достала ножницы?), а может, так небрежно ее стригли медсестры? Несмотря на неряшливость прически, одета эта женщина была всегда подчеркнуто опрятно и даже, в сравнении с другими постояльцами интерната, дорого и изящно. Может, у нее был покровитель? Но зачем тогда было помещать ее вместе с остальными, а не выделить, например, отдельную палату? Узнать ответы на эти вопросы было не у кого. Приятельница мало что могла произнести, а допытываться о деталях жизни совершенно посторонней женщины у персонала виделось Зинаиде Григорьевне дурным тоном.
Устыдившись этих мыслей, Зинаида Григорьевна смущенно оправила подол платья и вернулась в реальность. Незаданные же вопросы с беззвучными хлопками крыльев унеслись куда-то ввысь и затерялись среди дырявых крон деревьев.
Где-то во дворе интерната раздавался странный ритмичный стук. Зинаида Григорьевна шмыгнула через поднятый шлагбаум и завернула за лиловый куст сирени. Прогулка уже началась. Зинаида Григорьевна поискала глазами источник звука. Мужчина за семьдесят сидел на деревянной скамейке и барабанил по ней булыжником. Тонкие редкие волосинки на голове развевались порывами теплого ветерка. Впалые щеки поросли серебристой щетиной. Все остальные как будто были встревожены его поведением, нарушающим ежедневный порядок. Кто-то, нахмурившись, следил за движением его руки, кто-то хихикал в сторонке, а одна женщина подошла к дебоширу и принялась гладить его по голове. Мужчина всхлипывал. По его щекам текли слезы.
– Да блин, оставить нельзя! – Из здания интерната выскочила разрумянившаяся крупная медсестра и, застегивая на ходу пуговицы халата, поспешила к собравшимся на прогулочной площадке.
Мужчина увидел ее и завыл еще сильнее. Зыркая на медсестру исподлобья, он медленно встал со скамейки. Поднял руку с камнем и замахнулся. Зинаида Григорьевна аж присела от страха, но медсестра даже бровью не повела.
– Тише, тише, Пирогов, тише! – совершенно будничным тоном сказала она, как будто в нее ни при каких обстоятельствах не мог прилететь камень. – Все в порядке.
Медсестра подняла широкие, чуть красноватые ладони, словно уверяя пациента, что не тронет его.
Пирогов недоверчиво посмотрел на нее, выкатил нижнюю губу и помотал головой. В поисках поддержки он время от времени поглядывал на своих товарищей, но те либо отворачивались, либо нарочито активно принимались теребить то рукава, то воротники, то пуговицы.
Оставшись один на один со своим горем, Пирогов всхлипнул и безвольно опустил руку. Из его разжавшихся вялых пальцев в мягкую траву глухо упал камень.
Из главного входа друг за другом выбежали два санитара.
Пирогов кинулся в кусты гортензии.