— За кого же?
— За дурака, за человека, которые все стерпит...
— Господи, — сказала женщина. — И давно?
— Сорок лет. Я вам расскажу...
Непрушин настойчиво потянул женщину в сторону. Та с готовностью отошла. И тут Петр Петрович неожиданно осознал, что он хочет выговориться, давно-давно хочет выговориться. Но не было на земле человека, который бы захотел его выслушать. Никому до него не было дела. Разве что вот этой незнакомой билетерше... А ведь он сам, сам, наверное, делал так, чтобы его не желали слушать. Ну что можно услышать от Непрушина? Жалобы на свою неудавшуюся жизнь, тоскливое описание ударов, подножек и предательств? Так ведь с ним очень трудно не поступать не подло. Он ведь вроде как сам вызывает всех на такие действия. Уж не сам ли он делает других людей хуже, чем они есть на самом деле! Ну пусть некоторые носят нечто в своих душах, так ведь другие не дают развернуться, расцвести этому нечто. Не специально, не приказом, не давлением, а просто своим поведением, своим отношением к миру.
Вот какая мысль вдруг осенила Петра Петровича Непрушина.
— Знаете что? — сказал он. — Ничего я не буду вам рассказывать. Все увидите сами.
— На работе я, — слабо запротестовала билетерша. — Да и видела уже.
— Это я устрою. Кто у вас администратор?
Женщина молча показала взглядом. Прозвенел третий звонок.
— Я извиняюсь, — сказал Непрушин администраторше. — Эта... м... м... Как вас зовут?
— Надя, — ответила билетерша.
— Надежда Сергеевна сейчас пойдет со мной смотреть кинофильм «Петр Петрович Непрушин».
— А вы кто такой? — грозно надвинулась на Непрушина администраторша.
— Я Петр Петрович Непрушин.
— Про артистов нас не предупреждали.
— Надежда Сергеевна...
— ...Ивановна, — поправила билетерша.
— Все равно. Надежде Ивановне необходимо посмотреть этот кинофильм.
— Если вы настаиваете, я не возражаю, — сдалась администраторша.
— Я настаиваю, — сказал Непрушин, удивляясь своему тону. — Прошу то есть.
Двери в зал уже закрывали, но их пропустили. Как-никак, билетерша-то свой, кинотеатровский, так сказать, человек. Свет начал гаснуть. Искать свое место в переполненном зале не имело смысла. Два свободных места оказалось в первом ряду с краю.
— И что это народ повалил? — тихонечко удивилась Надежда Ивановна.
Но Непрушина сейчас интересовало другое. Он жаждал увидеть, каким баком еще повернется его экранная жизнь.
И вот побежали титры.
«Петр Петрович Непрушин». А фамилии артиста нет.
«Половинов» зачеркнуто наискосок, а сверху буквами, написанными в явной спешке: «Цельнопустов». И снова нет фамилии артиста, а ведь была, только Непрушин уже не помнил ее.
Зачеркнуто и «Маргарита». И тем же торопливым почерком исправлено на «Варвару». И снова без фамилии актрисы.
То же и с начальником КБ и со многими другими.
По залу прошел шепоток. Все заметили странность в титрах.
Но вот начался и сам кинофильм.
Да-а... Непрушин на экране был жалок и чем-то даже омерзителен Непрушину, сидящему в зале.
Но это только в самом начале. Характер главного героя странно ломался. Он и сам удивлялся этому, удивлялись и окружающие. Друзьям и знакомым было еще труднее, чем самому Петру Петровичу. Он хоть и страшился перемен, происходящих в нем, но, кажется, понимал, прозревал. А ведь другие-то десятилетиями привыкли видеть его мямлей и тряпкой, человеком, который ни при каких обстоятельствах не постоит за себя. И вдруг — на тебе! К примеру, с премией. Ведь раньше Непрушин стандартно и привычно проглатывал обиду, находя ей даже оправдание. А тут вдруг заартачился, да как-то непонятно заартачился. Нет, он не стал требовать себе законную премию. Он просто в нужный момент тихо и спокойно сказал начальнику КБ в чем тут дело, дал точную характеристику происходящему, все расставил на свои места, ввел в краску чуть ли ни с десяток человек. И выговор ему не смогли вынести. Собрание проголосовало против.
И уже становилось понятным, что Непрушин не просто изменился, бунтует, защищает свое Я; нет, о себе он, может, думал меньше прежнего, разве что о том, как он влияет на других. Вот и в сцене, когда одному изделию хотели присвоить государственный Знак качества, он вдруг вылез со своими мыслями и соображениями, а ведь никто его не просил, и сорвал все дело. Сорвал без крика, без какого-либо надрыва, а тихонечко, в двух десятках слов объяснив, что если в погоне за Знаком делать, к примеру, тару из полированного дерева, то шифоньеры придется собирать из неструганных досок.
Сорвал Непрушин важное дело, да еще под аплодисменты комиссии, хотя теперь всем стало ясно, что план КБ по Знакам качества будет определенно завален. Ничего в КБ не нашли предложить комиссии взамен.
И на экране, и в зале Непрушину сочувствовали, симпатизировали. И тот, экранный Петр Петрович, кажется, черпал в этом сочувствии новые силы. Раза два Непрушин экранный внимательно посмотрел на Непрушина, сидящего в зале, так что зрители даже начали привставать с мест, чтобы увидеть, кого он там разглядывает.
В миг, в час, конечно, не переродишься. Экранный Непрушин иногда все же срывался на свое прежнее, особенно, если ему противостояли уверенные наглецы.
И когда он чуть ли не в конце фильма пришел домой и увидел нахально развалившегося в кресле Цельнопустова, что-то оборвалось у него внутри. Нет, этого ничем не прошибешь. Так и будет он всю жизнь носить непрушинскую пижаму и носки, освежаться чужим одеколоном, пользоваться безопасной бритвой, никогда не вытирая ее после бритья.
— Отец, — сказал сын. Порядочный, надо заметить, пацан уже вырос. — Отец, почему он в твоей пижаме ходит?
— Пусть, — еле слышно ответил Непрушин. — Пусть. Не могу я с ним бороться. Сил нет.
— Давай, отец, спустим его с лестницы, — предложил сын.
— Нельзя. Засудит.
— Нельзя, — уверенно подтвердил Цельнопустов. — По судам затаскаю.
А Варвара добавила:
— И без пижамы проживешь...
Лениво, лениво сказала она это.