кормчих-капитанов готовятся сегодня в путь, и среди них один — смелейший, всем морям известный, кормчий Степан Емельяныч. Вот он стоит на корме своего корабля — чернобородый, статный, в высоких сапогах, в рубахе алой, в парчовом кафтане нараспашку. Стоит и зорко смотрит, как грузится его корабль, подбадривает отстающих, бранится, смеется и громко подпевает корабельщикам:
Много стран мы видали в пути за кормой,
Но нигде нет милее сторонки родной!
На пристани стоят купцы — хозяева товаров.
— А кто же у вас кормчий? — спрашивают люди.
Самодовольно усмехаются купцы, поглаживают бороды густые.
— У нас-то? — отвечают. — Такого-то другого не найдешь: Степан, сын Емельянович, с дружиной! Удачливый, отважный, однако же характером крутой: «Плохой товар, ты слышишь, не повезу, мне честь моя дороже вашего товара. Вот он каков! Подай ему отборное зерно, изделия стальные — подковы, пилы, топоры, — лен, воск, куниц да чернобурых лис, седых бобров да горностаев.
А солнце между тем уж поднимается к полудню. Не отстают от солнца и часы, что украшают башню над градскими воротами. Вот время подошло, качнулся над часами колокол, пошел звонить налево и направо! «Бам-бам, бам-бам», — двенадцать раз подряд! Полдень!
— Полдень! — сверившись с солнцем, крикнул Степан Емельяныч. — Поработали славно, не грех и отдохнуть на малый срок!
— Полдень! Дружинушке храброй обед! — зычным басом подхватил команду рыжебородый Кондрат, друг и помощник Степана.
И вмиг прекратилась работа: корабельщики и грузчики сбежали по сходням на берег, засверкали медные артельные котлы, запахло щами, теплым хлебом, нетерпеливо застучали деревянные ложки…
А Степан Емельяныч ушел в город…
Невелики хоромы у Степана, но кто заглянет к нему в дом, тот сразу убедится, — живет здесь человек пытливого ума, большого сердца. В углах, на полочках поблескивают астролябии — первейшие приборы, помогающие по солнцу и по звездам определить свой путь в морях и океанах: в ларцах и сундучках хранятся книги и морские карты, а в каждой горенке стучат-постукивают разные часы: венецианские с хрустальным звонким боем, немецкие с кукушкой, французские с курантами и музыкой, большие аглицкие с угрюмым басовитым голосом, как у простуженного шкипера. А уж диковин всяческих заморских и не перечесть!
В просторной горнице давно уж накрыт стол… Две старшие дочери Степана Емельяныча — Гордея и Любава — ждут отца к обеду.
Стоит у зеркала Гордея, восьмой кокошник примеряет — высокая, черноволосая, худощавая, сказать по совести — красавица недоброй красоты. Так, эдак повернется, плечиком подернет, глаза зеленые прищурит… Подошла к ней кошечка, хотела приласкаться, но красавица затопала ногами.
— Брысь, брысь, чумазая! Ступай к своей хозяйке, к Настеньке, на кухню, там тебе и место!
Вот она какая гордая — Гордея!
Любава не похожа на старшую сестру: толстушка, хохотунья, глаза большие, голубые, волосы, как светлый лен. Сидит с утра до вечера на подоконнике, поглядывает на улицу, орешки щелкает, жеманится, прихорашивается да собою любуется. И все-то ей смешно: цыпленок с воробьем подрался — ей смешно, шел добрый человек по улице, споткнулся — и того смешнее! Все «хи-хи-хи» да «ха-ха-ха», а чтоб сестрице младшей, Настеньке, по дому чем помочь — такого не бывает!
— Ты скорлупу-то убери с окна! — лениво молвила Гордея.
— А Настенька на что же? — возмутилась Любава, однако встала, собрала в подол скорлупки, но, заслышав на крыльце тяжелые отцовские шаги, в испуге ручками всплеснула, все скорлупки по полу рассыпала. Но тут бесшумно и легко вошла сестра меньшая, Настенька, внесла на блюде пироги, вмиг собрала скорлупки и, окинув взглядом горницу, сказала тихо:
— Сестрицы! Батюшка идет!
Ростом Настенька как будто бы и невеличка, сарафан на ней куда попроще, чем у старших, но за плечами косы русые, а на милом личике приветливо сияют серые спокойные глаза. Недолюбливают сестры Настеньку за скромность, за спокойное достоинство.
Заскрипели половицы, распахнулась дверь… Сестрицы мигом встали в ряд по старшинству и низко в пояс поклонились.
— Здравствуйте, дочери любимые! — заговорил Степан Емельяныч, шагнув к столу и крепко потирая руки. — Ах, пироги сегодня хороши, да вот беда, не скоро мне таких попробовать придется! Уходит завтра поутру кораблик мой в далекие моря, в чужедальние теплые страны. И вот наказ: живите дружно, не бранитесь и не ссорьтесь, младшую сестрицу, Настеньку, не обижайте! Привезу зато я всем троим гостинцы самые заветные, любые, какие сами пожелаете.
Сел он в кресло, подозвал к себе Гордею.
— Говори, Гордея, свет Степановна, дочь старшая!
— А-ах! — нараспев промолвила Гордея. — О чем тебя просить, родимый батюшка, я и сама не знаю! Но если будет твоя милость, привези мне… привези мне злат-венец…
— Ох страсти! Двадцать три кокошника по сундукам запрятаны -
и все ей мало! — про себя удивилась Любава, а Гордея томно продолжала:
— … привези мне злат-венец, весь самоцветными камнями изукрашенный, чтоб горели они день и ночь голубыми огнями подводными! Мне на гордость, всем на удивление!
— Постараюсь, поищу, Гордеюшка! — подумав, ответил Степан Емельяныч. — Моря жемчужные лежат у меня на пути. Будет у тебя злат-венец!.. А ты что прикажешь, дочка Любавушка, белая лебедушка?
Пышнокудрая Любава, отстранив Гордею, бросилась перед отцом на колени, нежной щечкой к его руке прижалась.
«Ах, притвора противная! Что же она загадает?» — завистливо подумала Гордея.
— Не милы мне камни самоцветные, не нужен мне златой венец, — умильно ворковала Любава. — Привези ты мне безделицу — сквозное зеркальце хрустальное, пусть на нем оправа оловянная, мне все едино! Но в зеркальце секрет, — оглянулась Любушка-Любава на Гордею, торопливо зашептала на ухо отцу, — чтоб, глядя в зеркальце, я никогда не старилась, чтоб девичья краса моя вовек не увядала, не терялася!
— Трудная задача, — засмеялся кормчий, — но слыхал я про такое зеркальце, слыхал, хотя своими-то глазами и не видывал! Жди, Любавушка, не огорчайся! Город хрустальный лежит у меня на пути, много в нем мастеров знаменитых! Будет зеркальце!.. А теперь твой черед, дочка Настенька!
Подняла голову Настенька. Сквозь слезы улыбнулась.
— Ничего мне, батюшка любимый мой, не надобно! Только сам будь здоров-невредим. Одного я желаю тебе: ветра попутного, моря спокойного, плаванья легкого, возвращения скорого!
— Спасибо, Настенька, на добром слове! — растроганно отозвался Степан Емельяныч. — Однако ж о гостинце ты подумай. Утро вечера мудренее, поутру мне и скажешь!
Время близится к полуночи. Засовы заперты, огни потушены. И только в горнице Степана Емельяныча горит свеча в пузатом фонаре из золотистого стекла… Чернобородый кормчий склонился над картами морей. Деревянным циркулем прикидывает расстояния от моря к морю, от земли к земле, определяет будущий свой путь. А по другую сторону стола сидит меньшая дочь и, затаив дыханье, смотрит.
— Сперва будет царство хрустальное, — негромко говорит Степан Емельяныч, — а тут — смотри-ка, дочка, — самые жаркие страны пойдут, базары камней самоцветных — сапфир, жемчуга, изумруды — и шелк и парча златотканная! А тут, еще подоле, — слоновой кости берега! Может, слона прикажешь прихватить?.. Да нет, корабль не выдержит!.. А тут вот царство птичье!.. Может, птичку-невеличку?..
— Кошка съест! — сказала Настенька и, наклонясь к столу, вдруг указала в самый дальний конец карты. — А что же там? Что дальше?
Степан Емельяныч искоса взглянул на дочь.
— А там, друг Настя, будто ничего и нет. Конец всем картам нашим! Ветер будто бы да волны!.. Только я не верю…
— Не веришь?.. Что же там, по-твоему?
— Не знаю. Не бывал. Может, земли какие, никому не известные, никем не открытые, русским глазом не виданные!.. — Кормчий тихонько вздохнул: — Давняя дума моя!
Тут по всему дому прокатился бой часов: стараясь обогнать друг друга, они звонили, куковали, звякали, звенели, тренькали, и уж, конечно, громче всех гудел сердитый бас простуженного аглицкого шкипера. Настенька простилась и ушла. Ей нужно было приготовить тесто, чтобы испечь лепешек на дорогу. Кормчий заменил свечу, и черная густая борода его вновь склонилась над морскими картами…