Простившись за полночь с великим мастером хрустальных дел, Степан с Кондратом сели в лодку и уплыли, увозя с собой бесценное «сквозное зеркальце».
А наутро корабль, закончив все торговые дела, покинул город и ушел прямехонько на юг, к таинственным и жарким африканским берегам.
Великая пустыня лежала за прибрежными холмами, дыша томительно палящим зноем. Огромнейший базар на берегу залива шумел, сверкал, переливался всеми красками. Здесь корабли пустыни встречались с кораблями моря. Верблюжьи караваны доставляли груз из самых отдаленных стран материка. Торговали золотом и драгоценными камнями, шелками, страусовыми перьями, шкурами зверей, а также попугаями, мартышками, а иногда живыми тиграми и львами.
Степан и его верный друг Кондрат протискивались сквозь толпу, чтоб поскорее пробиться к крытому базару, где в полумраке и прохладе расположились самые знатнейшие купцы.
В пути Кондрата восхищало все: верблюды, кони, черные бурнусы берберийцев, пестрые халаты, белые чалмы и фески, гортанный говор, спор и грохот барабанов и острый запах незнакомых блюд, которые приготовлялись здесь же, на открытом воздухе.
Неистово орали попугаи, противно верещали обезьяны. Вдруг над самым ухом у Кондрата раздался грозный рев. Огромный лев, «король Сахары» сидел в надежной клетке, но и в неволе он был страшен. Кондрат, махнув рукой на солнце и жару, готов был простоять здесь целый день, но кормчий торопил, и несколько минут спустя друзья сидели в каменной лавчонке купца Гассана эль Кэбира.
Купец Гассан — ленивый, смуглый, очень толстый человек — отлично знал Степана Емельяныча — они встречались много раз. Но по обычаю жарких стран никто не начинает говорить о деле сразу. Поэтому беседа шла о чем угодно: Гассан заботливо справлялся о здоровье дочерей Степана, Степан был искренно встревожен тем, что бабушка Гассана во второй раз вывихнула ногу, поговорили о погоде, о верблюдах, поговорили о стальных кольчугах русских, которым не страшны ни стрелы, ни мечи, о ценах на товары и, наконец, как будто невзначай, о жемчугах и изумрудах.
Кондрат, напившись кофе, сладко спал на шелковых подушках. Но вот все церемонии окончены. Гассан эль Кэбир с уважением взглянул на собеседника, умевшего ценить учтивость.
— Я знаю, что ты ищешь, храбрый мой эмир-уль-ма! — сказал купец Степану и, затянувшись дымом из кальяна, на несколько секунд умолк.
«Эмир-уль-ма»! В устах араба это слово было высшей похвалой: эмир-уль-ма обозначает «повелитель моря», адмирал.
Тем временем Гассан опять открыл свои ленивые глаза.
— Ты ищешь, — продолжал он, — жемчуга, рубины и сапфиры, причем такие, что сияют в темноте светлей, чем звезды ночью! Твоя высокоуважаемая дочь — источник чистой красоты — просила привезти ей золотой венец. Ты добрый друг, и я тебя обманывать не стану. Действительно, как будто были у меня такого рода камешки… Как будто был и золотой венец… Сперва мы их посмотрим… ночью!
Он дважды хлопнул в ладоши, и в комнату вбежали два кудрявых негритенка. Они были темны, как черный бархат, но зубы и белки их глаз сверкали белизною снега. Один держал в руках зажженную свечу, другой — парчовую подушечку, прикрытую платком. В одно мгновенье дверь была закрыта, и в лавке наступила темнота.
Гассан сорвал с подушки шелковый платок, сверкнули разноцветные огни, — Степан увидел золотой венец, унизанный волшебными камнями. Купец надел его на голову кудрявого мальчишки и погасил свечу.
— Пожар! — проснувшись закричал Кондрат.
Шурша босыми пятками, мальчишка танцевал по комнате. Он был невидим, но в глубокой тьме над головой его сверкали зеленые, голубовато-синие лучи камней, и лишь рубины пылали огненными розами.
Опять открыли дверь, но и при свете дня венец был превосходен! Купец Гассан эль Кэбир назначил сверхъестественную цену. Кондрат в негодовании вскочил, ударив шапкой об пол, однако же Степан, отлично знавший все обычаи страны, уменьшил цену ровно в двадцать восемь раз. Торг продолжался несколько часов. Покупатели вставали, уходили, возвращались, снова уходили и наконец договорились и простились как добрые друзья, вполне довольные друг другом.
Базар шумел по прежнему…
— Еще недельку погостить, да и домой! — как бы невзначай сказал Кондрат. Но кормчий шел вперед и будто ничего не слышал. Перед его глазами во всей красе, во всем величии расстилался желанный, необъятный океан. Катились голубые волны, и слаще всякой музыки гремел прибой.
— А там, друг Настя, — тихо вымолвил Степан, остановившись у прибоя, — а там как будто ничего и нет! Конец всем картам нашим, — один лишь ветер будто бы да волны. А только я не верю!..
Кондрат с опаскою взглянул на кормчего, но промолчал.
Безлунная глухая ночь. Над мачтами горят незнакомые звезды. Угрюмо плещет океан. Злой ветер обещает непогоду, срывает с волн кипящую седую пену, гудит в снастях: «Эй, воротись, Степан! Эй, воротись, отчаянная голова!..» Но, подчиняясь воле кормчего, корабль плывет и день и ночь под всеми парусами, бесстрашно мчится по крутым раскатам черных волн — вперед, вперед!
Немало разных стран осталось за кормой. Как в сказке, промелькнули города, веселые базары, полные чудес, давным-давно не видно встречных парусов, и даже чайки быстрокрылые пропали.
Тревожно в океане, тревожно и на корабле.
Мерцая, кружат под водой голубоватые прозрачные шары, шевелят космами лохматыми. Медузы? Может, и медузы, но что-то больно велики!.. А вот затрепетала, пронеслась над палубой большая стая рыб летучих, нырнула и исчезла, но в воздухе остался светлый след. За бортом кто-то тяжко простонал. Взглянули корабельщики — и обмерли: гигантский кит проплыл борт о борт с кораблем, глазищами сверкнул, хвостом взмахнул и во-время исчез в пучине: не миновать беды, когда б столкнулись.
Скорей бы утро наступило!
Столпились корабельщики у мачты, беседуют между собой вполголоса, без страха, но с заметной укоризной:
— Ишь ведь куда заплыли! А главное — зачем? Давно бы уж пора домой, в родимую сторонку. Поговори ты с ним, Кондрат! Попробуй! Убеди!
А ветер свищет, нагоняет мглу, уж и звезд не стало видно. Тьма кромешная. И только на корме чуть теплится фонарик.
Вцепившись в рукоять руля, упрямо вскинув голову, стоит Степан. Уж он-то знает: все морские карты давно упрятаны в ларец; плывет корабль пустынной океанской целиной, где никогда до сей поры никто не плавал.
Неслышно подошел Кондрат и встал у борта.
— Не пора ли воротиться, Степан Емельяныч?
— Это зачем же?
— Глянь вокруг! Под волною огни загораются! Чудища всякие. Рыбы летать начинают!
— Пусть летают, если рыбам тут такое положение. Скажи спасибо — не киты!
— Смеешься, Емельяныч? А может, тут и миру конец?
— Известному — конец, а неизвестному — начало… Ветер добрый, попутный, попробуем подоле заглянуть! А ты, Кондрат, друг верный, уж не оробел ли?
— Нет, — нахмурился Кондрат и попытался убедить упрямца по- иному: — Приустала дружина твоя, друг Степан! Все товары распроданы, все трюмы доверху загружены заморским ценным грузом, гостинцы все закуплены.
— Не все… Цветочек аленький остался! — усмехнулся в черную бороду кормчий, а Кондрат, ничего не добившись, вздохнул и ушел…
А тут буря подкралась, загудела, завыла…
— Становись! Убирай паруса! Не робей! — громко крикнул Степан Емельяныч. И вдруг упала на корму тяжелая волна, с шипеньем раскатилась, зашумела и смыла в океан отважного кормчего.
Качнулись мачты. Тут бы всем конец, но, к счастью, подоспел Кондрат и, ухватясь за румпель, выправил ход корабля.
— Эй, Степан! Степанушка! Степан свет Емельяны-ыч! — в горе и тоске звала дружина. Все напрасно…
Грохотали волны. Буря понемногу утихала.
На востоке алым цветом загоралась тихая заря.
Заря-заряница, красная девица, — поднималась зоренька из волн Mopi ских, пролетала зорюшка над морем-океаном, а за зорькой вслед, гляди, и солнце засияло.
Средь волн морских лежит неведомый зеленый остров. Шелестят на нем душистые дубравы, вокруг, насколь хватает глаз, сверкает синевой и золотом бескрайний океан. Улыбается, мурлычет, нежится под солнцем, будто и не он рычал и бушевал сегодня ночью, будто и не он с размаху вышвырнул Степана из пучин своих холодных на золотой песок…