Итак…
— Добрый день! — Стан поднял голову. — Нагулялся?
— Да, — сказал Верис. — По гроб жизни нагулялся.
— Вон там, — Стан кивнул в сторону одного из стендов, — можно восстановить контакт с системой.
— Нет, — Верис качнул головой. — Этого мне не надо. Зачем мне? — прыгать по галактикам: Оп-оп?.. Я же сказал, что давно нагулялся. Там на Земле — мой дом, а сюда я на минуту заглянул, по делам, взять кое-что.
— Серьезное оружие не пропущу, — предупредил Стан.
— Серьезнее не бывает. Книги из библиотеки. Они там все равно без дела томятся.
— Книги — пожалуйста.
— Я пойду, — полувопросительно сообщил Верис.
— Хотя бы на время, что ты здесь, систему безопасности включи. Мало ли что.
— Не-ет. Эту заразу я больше не надену. — Верис улыбнулся и по восстановленному проходу пошел к порталу общей транспортной системы.
В библиотеке царил привычный порядок. От двухлетней давности разгрома не осталось и следа, ряды книг, больших и махоньких, тонких и толстенных, стояли на восстановленных стеллажах. Верис беспомощно огляделся. Что брать? С помощью системы он бы не глядя выбрал нужные книги — а теперь? Где-то под рукой находится автономная справочная система библиотеки, но просто так и ее не найти. Читать или хотя бы пролистывать все книги подряд — немыслимо.
В конце концов Верис двинулся по бесконечному проходу, отбирая те книги, что потоньше. Тоненьких книг можно принести много, и, значит, больше вероятность, что среди них попадутся действительно полезные.
Заплечный мешок, предусмотрительно захваченный из дому, вскоре был полон. Мешки эти делались из козьих шкур, которые сдирали с забитого животного целиком. Мешок так и назывался: сидор — от слова «сдирать». А коза, обреченная остаться без шкуры, — сидорова коза. Я тебя, как сидорову козу! — угроза старых времен. Написано ли об этом в книгах, что любовно уложены в сидор?
Мешок полон, можно уходить, но Верис медлил. Зачем-то прошел в одно из хранилищ, ничем не выделяющихся среди прочих, остановился у одного их безликих стеллажей, сдвинул том, название которого ничего ему не говорило, и увидел жетон, который семнадцать лет, не снимая, носил на шее. Именно сюда он засунул его два года назад — первая наивная попытка уйти, став невидимым. Прошло два года времени и бездна событий, а жетончик, который когда-то определял всю его жизнь, так и валяется, никому не нужный, никем не найденный.
Какие глупости тогда занимали его, казались важными!.. Нет, конечно, филология осталась, но живой маленький Даль куда важнее книжного Владимира Даля.
Мучимый ностальгией, Верис взял медальончик, и тот, узнав владельца, ожил.
База каких-то данных, без которых казалось невозможным обойтись, детские — иначе их не назвать — заметки и размышления. И письма, которых прежде Верис никогда не получал.
«Привет, Верька!
Честное слово, ты меня поставил в тупик»
письма, тональность которых меняется от одного послания к другому
«Целую в щечку»
«Я вправду соскучилась»
«Все-таки хорошо, что мы на одной волне, и я каждую секунду чувствую, что ты есть. Если можно, откликнись»
«Верик, мне очень плохо без тебя. Прости меня, пожалуйста»
И всюду одно имя — Линда.
Не екнуло сердце, не обдало жаром воспоминание. Только неловкость, словно стыдно стало за прошлую глупость. И еще — жалко Линду, словно он виновен в чем-то.
Жестокая штука жалость — она всегда жалит. Иногда — жалеющего, чаще тех, кого жалеют. Жалость впустую уязвляет сердце; кому можно помочь, того не жалеют. Конечно, все это мужская точка зрения, женщины умеют жалеть, не унижая. Но Верису сейчас было жалко женщину, воспоминание о которой не вызывало в душе ничего, кроме чувства неловкости.
Он положил жетон на прежнее место и торопливо ушел, стараясь не вспоминать отчаянное: «Я же не знала!»
И лишь потом, покинув Транспортный центр, очутившись на заброшенной станции, где дежурила бессонная мнемокопия Стана, Верис вдруг не вспомнил, а прочувствовал еще одну фразу, заставившую без сил опуститься на пол и застонать, завыть сквозь сжатые зубы. Слова эти Линда только повторила, а принадлежали они Гэлле Гольц, матери, маме, любимой мамочке: «Если он сам не найдется, я другого сделаю, точно такого же».
Долго сидел, сжав голову руками, благо, что никого рядом не было, никто не мог подойти, посочувствовать. Такие вещи чувствуют и переживают в одиночку, сочувствие здесь лишне. Постепенно жуть и отчаяние перекристаллизовались в холодную отточенную ярость. Что же, раз так, пусть будет так. Но никого другого Гэлла Гольц не сотворит. Эта кобыла мать вашей лошади и ничья больше.