В самом общем плане претензии к Вересаеву обретали примерно такой характер:
«Самое загадочное в книге Вересаева – это ее цель, зачем она сделана. Все, что говорится и пишется о великом историческом деятеле, имеет значение и приобретает право на существование только в том случае, когда это объясняет его историческое деяние. Если же между так называемыми человеческими свойствами великого человека и его историческим деянием связь не может быть установлена, то “человеческое” свойство остается таким же частным и не подлежащим широкому оповещению, как и обычные свойства обычных людей. Книга Вересаева ни в какой мере пробел не восполнила и связь между человеческими свойствами писателя и его творчеством не установила»[80].
Уже на самом поверхностном (предварительном) уровне видно, как много общих точек обнаруживается в критике, адресованной Вересаеву и Синявскому-Терцу. Последний мог бы уверенно и дословно повторить слова предшественника о том, что «многих <его> оппонентов коробит <…> умаление личности Пушкина…»
И подобная близость не случайна, но интертекстуальна. Синявский действительно несколько месяцев в Лефортовской тюрьме внимательно изучал книгу Вересаева, глубоко прочувствовал ее жизненный нерв, проникся множественностью впечатлений, которые производил на окружающих «другой» Пушкин, и тонко воспринял интенцию Вересаева – показать не поэта, а личность, не идола и кумира, а человека во плоти. «Разный», «не ангажированный» вересаевский Пушкин захватил воображение Синявского, в том числе и потому, что у Вересаева Пушкин был свободен от обязанности исполнять роль Поэта и Гражданина (неслучайно парафраз этой сентенции появляется в тексте Синявского-Терца).
Позиция независимого вересаевского поэта, отрыв от нормативного общественного предназначения оказались в тот момент необычайно близки Синявскому, которого в ходе следствия (как и Вересаева) взывали к гражданской совести и ответственности, по сути – к советскости и партийности. Дух Вересаева (надо полагать, не менее, чем дух Пушкина) пронизал сознание Синявского-Терца и подвиг его к размышлениям о поэте – о Пушкине и о себе. О роли и предназначении поэзии. О творчестве и о его «неслужебной» функции. То есть о чистом – в понимании Синявского – искусстве, об искусстве как искусстве, искусстве для искусства. Об искусстве внепартийном и внеидеологическом, искусстве внесоветском.
Несоветский вересаевский Пушкин, живой Пушкин, и становится для Синявского способом, формой, приемом, методом – в итоге личностью, в тени которой, на прогулке с которой писатель (на тот момент заключенный) и мог экстраполировать собственные суждения и представления, в художественной манере договорить и убедительно расширить заключительную (свернутую) речь на суде.
Творческая установка Вересаева на свободу и многоликость живого (по-человечески жизненного) Пушкина оказалась необычайно плодотворной для Синявского. Сам характер «случайности», сыгравший роль в процессе создания книги Вересаева, опосредовал «случай» и в судьбе Синявского-Терца, предложив ему не только свободу идейной интенции, реализованной в «Прогулках…», но и свободу (антиакадемизм) стилевого оформления текста. Манера повествования Синявского-Терца оказалась явно ориентированной на Предисловия Вересаева – немного вольные, немного ироничные, по виду облегченные, но открыто личностные и несогласные.
Нельзя сказать, каким изданием книги Вересаева пользовался Синявский – первым или последующими (например, 1932 года). Однако все они сопровождались Предисловиями автора. Если предисловие к первому изданию было вводным и объяснительным, рассчитанным на доброжелательного и понимающего читателя, то предисловия к последующим изданиям (начиная с третьего) носили характер объяснений и оправданий, опровержений и убеждений. Но все они написаны в легкой и свободной манере, в форме диалога с невидимым читателем (оппонентом), с характерной нотой независимости от чужого мнения или чуждой претензии. Именно эту разговорно-диалогическую легкость и оппозиционность, на наш взгляд, и наследовал Синявский-Терц, причем в первую очередь не вслед за легкостью стиха Пушкина, не за розановским Гоголем, но по следам свободы и легкости манеры Вересаева.
Исследователь Ю. Орлицкий высказал убедительные суждения по поводу того, что в ходе создания терцевского Пушкина Синявский следовал законам прозиметрии, то есть «первичным» поэтическим ориентиром писателя, по мысли исследователя, была именно «пушкинская стиховая культура»[81]. Ученый подсчитал, что на 92 страницах терцевской «повести»[82] выведены 116 цитат из Пушкина. По наблюдениям Орлицкого, кроме прямых («контактных») цитат в тексте присутствует и цитирование «дистантное» (в пересказе, например, истории Пугачева). И на основании наблюдений исследователь делает, кажется, закономерный вывод, что метрические принципы, реализованные Терцем в тексте, были пушкинскими. Орлицкий: «…писатель конца XX века вполне сознательно и крайне изобретательно использует метр в своей “пушкинской” прозе, достигая с его помощью сразу нескольких целей: создания пушкинской поэтической атмосферы повести, организации условий для плодотворного и полноценного диалога с поэтом, выявления в его текстах дополнительных смыслов, которые становятся явными только в условиях такого диалога, ведущегося на одном ритмическом языке»[83]. Трудно не согласиться со специалистом, Пушкин, конечно и бесспорно, – базово-смысловой претекст (пратекст, прототекст) Синявского-Терца[84]. Однако в случае с «Прогулками…», нам представляется, что вопрос следует рассматривать шире. Если бы внимание Орлицкого было обращено к метрико-ритмической организации не только пушкинского текста, но и предисловий Вересаева, то, несомненно, он обнаружил бы немало нарративных перекличек, ибо Синявский – видимо и зависимо – следует логике вересаевской стратегии, встраиваясь в систему, предложенную риторикой (и, как следствие, метрикой) писателя-предшественника.
84
Общеизвестен и бытующий в научных практиках факт: любой исследователь как правило (или всегда) бессознательно «перенимает» черты и характер манеры и стиля того писателя, тексты которого подвергает анализу. Или наблюдения о том, что любой прозаический текст (фрагмент) может быть метрически обсчитан согласно законам поэтической речи (см.: