Между тем следует заметить, что и сам Синявский задолго до московских критиков уже указывал на предложенные исследователями интертекстуальные переклички. В упоминаемом ранее интервью Дж. Глэду Синявский признавался: «Мне нужно было написать о Пушкине, помимо прочего, после того, как о Пушкине уже писали крайне субъективно. И Цветаева в “Мой Пушкин”, “Пушкин и Пугачев”, и Маяковский юбилейный, – то есть Абрам Терц вот в такой традиции – Цветаева и Маяковский. Пушкин в цветаевском и маяковском восприятии <…>»[47]. И в обоих случаях Синявский акцентирует внимание на «крайней субъективности» воссоздаваемого поэтического образа Пушкина.
Однако ряд ассоциативно-интертекстуальных отсылок, в представлении современных критиков, может быть еще более емок и широк. Через Маяковского А. Архангельский, например, стремится подойти в «Прогулках…» к Б. Пастернаку, к его «Охранной грамоте», причем в данном случае не через апелляцию к особенностям внешнего изложения, формы, но через существо идейных констант. По Архангельскому, «отсылки к “Охранной грамоте” <…> тем закономернее, что проблема “искусства для искусства” и “искусства для пользы” – главная в книге Пастернака <…> Собственно, вся эта книга построена на последовательном преодолении теории “служебное™” культуры – в пользу теории ее “самоценности”»[48]. Критик уверенно заявляет: «…будь у меня больше места, я бы привел множество параллельных цитат»[49]. И доказать убедительность таковой позиции действительно не сложно, особенно с учетом исторических обстоятельств жизни самого Пастернака 1940-1950-х годов, близких создателю «Прогулок с Пушкиным».
Любопытно, что у одного из участников «Круглого стола» 1990 года возникла и современная параллель к нарративной форме Терца – наметившийся интертекстуальный диалог с Б. Окуджавой. С. Небольсин напомнил о песенной лирике поэта 1960-х годов и обратился к строкам из «Былое нельзя возвратить…»
Точечная и, казалось бы, почти случайная связь с лирикой 1960-х годов подводит к принципиально важной с научной точки зрения мысли: обращение Синявского-Терца к стилистике «свободной прогулки», к форме «непринужденной беседы» фактически уже было подготовлено (до него) отечественной литературой, историей развития одной из ее ветвей: Гоголь, Достоевский, Л. Толстой – о Пушкине, в начале XX века – Розанов, В. Соловьев, Мережковский и Пушкин, чуть позже Цветаева, Маяковский, Есенин, Пастернак, Ходасевич, Ахматова, Набоков и Пушкин, наконец в эпоху, близкую Синявскому, – Окуджава и его, тоже субъективный Пушкин. Понятно, что подобный ряд можно множить и расширять, но концептуально важно, что терцевский Пушкин уже имел свою «личностно-субъективированную» предысторию и был подготовлен одной из интертекстуальных традиций-тенденций развития русской литературы.
Однако своеобразие субъективной манеры Терца состоит в том, что он сумел (в том числе по воле реальных жизненных обстоятельств) пропустить образ его Пушкина через около-лагерное пространство, причем в своем эстетическом (речестилевом) снижении он (как показывает текст «романа»[51]) не пошел дальше самого Пушкина (или, например, Ивана Баркова). Если объективнее взглянуть на терцевское повествование, то окажется, что лагерные жаргонизмы, за которые судили писателя, весьма локальны и по существу «случайны» в тексте, по-своему искусственны и неорганичны, что свидетельствует об их окказиональности и рациональности. При доработке текста после Дубровлагеря писатель намеренно и весьма «умственно», на наш взгляд, оставлял (или вводил) блатную лексику в текст «Прогулок…», ориентируясь на «житейские» условия ожидаемой публикации на Западе. Вольный стиль «Прогулок…» для отечественного читателя уже сам по себе был достаточно эпатажен (неслучайно в тексте совершенно отсутствует обсценная лексика) – блатные словечки нужны были Терцу исключительно для «задора», для маркировки «запретки» (с учетом полисемии слова), для поддержания (по сути искусственного) преступно-воровского имиджа автора – Абрама Терца. Интеллектуальный подтекст «Прогулок…» весьма далек от ментальных перспектив опрощенной маски нарратора (нарратора-маски), изобличая за ней литературоведческий талант и тонкую наблюдательность Синявского-исследователя.
Потому вряд ли был до конца искренен крупный специалист по русской литературе XIX века Ю. Манн, который в ходе дискуссии в «Вопросах литературы» осторожно (и охранительно для писателя) говорил, что использование Синявским «псевдо-маски “Абрам Терц”» закономерно и оправданно[52].
50
51
В вольном определении П. Вайля и А. Гениса. См.: