Не рассматривая детально вопрос о том, каков реальный социально-политический эффект движения «новых левых» в 60-х годах, можно с уверенностью сказать, что тактика бунта, как политического оружия, тактика действий, построенных в соответствии с принципами чистого отрицания, себя не оправдала, – она показала неспособность ниспровергнуть не только политические, но и культурные институты развитого капиталистического общества и заменить отношения господства и подчинения качественно новыми. Бунтари в большинстве своем «уселись за парты» и стали внимать прежним профессорам и подчиняться репрессивным законам буржуазного государства. И если движение протеста все же дало какой-то эффект, то прежде всего там, где оно развивалось вопреки «негативно-диалектическому» принципу. Ну а «критическая теория»? По меткому замечанию одного автора, «критическая теория», воздвигнутая на фундаменте «негативной диалектики», попросту «вознеслась на небеса. Но на небесах революций не бывает. Они, небеса, – это всего лишь голубая дымка и лунный свет».
Зато «на небесах», т. е. в мире искусства, «негативная диалектика» чувствует себя более уютно, чем в сфере политики.
Это признают и сами адепты «критической теории». Маркузе и особенно Адорно всегда взирали на возвышенный мир искусства и литературы как на «чистую сферу» реального воплощения «негативной диалектики», осуществляемого прежде всего художественным «авангардом», к которому они относили таких мало похожих друг на друга художников, как Малларме, Бодлер, Бретон, Брехт. Именно у них, полагали Маркузе и Адорно, «диалектический и поэтический языки встречаются на общей основе. Общим элементом является поиск «аутентичного языка» – языка отрицания, как Великого Отказа принять правила игры краплеными картами. Поэзия есть способность отрицания вещей, сила, которую Гегель требовал, как это ни парадоксально, для всякой аутентичной мысли» [64]. Однако как теоретическая установка «негативная диалектика» не работает и на эстетическо-художественном уровне, поскольку она ориентирует на элитарное, неконтактное искусство. Но такого рода «отрицательное искусство» – искусство, построенное на принципе «тотального» отрицания, не дает потребителю никакого ответа на вопросы, которые перед ним ставятся, оно оставляет этого потребителя наедине с самим собой, со своим расторможенным сознанием, не имея никакой уверенности в том, что порождаемый им «шок» заставляет его пересмотреть свои прежние ценности. Сорвать покров с «неистинного мира» и показать, как он отвратителен, – этого все же слишком мало, чтобы сделать мир лучше, чем он есть.
Возникнув не как теоретическая установка, а как своего рода метафора [Недаром Ю. Хабермас выдвигает предположение, что отношение к «Великому Отказу» как к теоретическому принципу – плод заблуждения сторонников и критиков Маркузе, как, впрочем, и нечеткости изложения «негативным диалектиком» своих взглядов: «Великий Отказ» – не более «чем выражение определенной ориентации, но вовсе не теоретическая позиция» (см. 65).], «негативная диалектика» возвращается к своему первобытию, так и не пожав плодов на ниве социального творчества, не обретя продуктивной силы в качестве теоретического принципа. А «негативный диалектик», испытав всю меру разочарования в окружающем его мире и так и не найдя с ним контакта, остается в замкнутом мире небесной «поэзии», из которого, пользуясь выражением Гете, он не сумел перебросить мост в мир «правды».
Глава III ПРОБЛЕМА РЕВОЛЮЦИОННОГО КЛАССА
Идея о превращении «развитого индустриального общества» в «тоталитарное общество» и акцент на «тотальном» отрицании как способе его разрушения связаны у леворадикальных идеологов прежде всего с тезисом об «исчезновении» в этом обществе революционного «агента исторического процесса», о «дереволюционизации» рабочего класса. «В капиталистическом мире, – пишет автор «Одномерного человека», – они (буржуазия и пролетариат. – Э. Б.) до сих пор являются основными классами. Однако развитие капитализма привело к таким структурным и функциональным изменениям этих двух классов, что они, по-видимому, больше не являются носителями исторических преобразований. Скрытая заинтересованность в сохранении и совершенствовании существующих институтов примиряет эти ранее антагонистические классы во все увеличивающемся масштабе… Ввиду отсутствия носителей социальных перемен критика находит себе место лишь на очень высоком уровне абстракции» [66].
Тезис об «утрате» современным промышленным пролетариатом Запада революционной роли лежит в основе леворадикальной идеологии 50-60-х годов. Само возникновение движения «новых левых» во второй половине прошлого десятилетия было в известной мере порождено пессимистической оценкой определенной частью буржуазной интеллигенции революционной перспективы на Западе и неверием ее в рабочий класс как в силу, стремящуюся к радикальным преобразованиям и способную довести их до конца. Пессимистическая оценка роли американского рабочего класса получила отчетливое выражение уже во взглядах Райта Миллса, распространившего эту оценку на рабочий класс всех развитых стран.
«Я не совсем понимаю, – писал Райт Миллс в «Письме к новым левым» в 1960 г., – почему некоторые теоретики новых левых так упорно цепляются за идею о том, что именно «рабочий класс» передовых капиталистических стран и есть движущая сила исторического развития или даже самая главная движущая сила, – вопреки действительно убедительному историческому опыту, который теперь опровергает подобные надежды». Миллс, правда, оговаривается, что к этому вопросу необходимо подходить с должной осторожностью. «Конечно, мы не должны «списывать со счета» рабочий класс, но мы должны изучить всю эту проблему, и притом – совершенно заново. Там, где рабочий класс существует как историческая движущая сила, мы, конечно, должны сотрудничать с ним, но нам не следует рассматривать его как необходимый рычаг истории…»
Идею отрицания пролетариата как революционной силы разделяют и леворадикальные идеологи из стран Азии, Африки и Латинской Америки. Для них отрицание революционной роли пролетариата вообще, западноевропейского и североамериканского пролетариата прежде всего явилось не столько непосредственной реакцией на отсутствие индустриального рабочего класса в ряде освобождающихся стран, сколько моментом общего отрицания западноевропейской культуры. Самоутверждение угнетенных наций ассоциировалось в их сознании со всеобщим отрицанием угнетающих наций без какой бы то ни было внутренней классовой дифференциации последних