Иначе страх. Какой-либо определенный предмет, который бы его вызывал, отсутствует (77). По сути дела даже нельзя сказать, чего, собственно, страшатся - подобный вопрос вызвал бы серьезное затруднение. Кроме того, здесь возникает еще один довод, при помощи которого пытаются защититься от страха: что, мол, необходимо ясно представить себе, насколько необоснован страх. Однако своеобразие страха состоит именно в том, что он не позволяет уговорить (wegdisputieren) себя посредством каких бы то ни было разумных соображений. Он сохраняется с неотразимой настойчивостью и остается ощутимым в качестве физического чувства подавленности даже тогда, когда прилагают значительные усилия, чтобы его забыть. Однако эту беспочвенность и предметную неопределенность, которые можно было бы попытаться в первую очередь выдвинуть против страха, следует постигать в качестве принадлежащих к его глубинной сущности.
Именно в этой неопределенности заключается своеобразный тягостный характер страха. Именно в силу того, что неизвестно, с какой стороны человек испытывает угрозу, он не способен ни повернуться против нее, ни обрести затем вновь свою собственную уверенность в обороне. Кажется, что угроза непостижимым образом подступает со всех сторон, что от нее невозможно укрыться. Точнее, все выглядит так, что отношение человека к миру в целом поколеблено страхом. Мир, окружающий его столь теплым и доверительным образом, увлекающий его своими разнообразными жизненными отношениями, вдруг словно бы отдаляется. Что-то пролегает между человеком и всем духовным миром с его ценностями и идеалами. То, что обычно человека радовало, в чем он участвовал, оказывается словно бы поглоченным всеобщим серым туманом равнодушия. В страхе застывает и блекнет любая пестрая и красочная жизнь. Любое истолкование жизни погружено в безнадежную сомнительность У человека более нет ничего, за что он мог бы держаться. Он хватается за пустоту и оказывается в совершенно ужасном одиночестве и покинутости.
Таким образом, страх, если не сводить его к конкретному просматриваемому основанию, представляет собой выходящее наружу чувство тревожности как таковой. Здесь еще раз необходимо вспомнить о переживании тревожности, затронутом выше в "великой ночи" Рильке. В страхе переживание тотальной тревожности сгущается". Поэтому последняя не может, подобно боязни, быть больше или меньше, а сущностно бесконечна.
3. СТРАХ И "НИЧТО"
Когда страх минует, человек вздыхает и говорит себе: в основе-то вовсе ничего не было (78). Именно это утверждение используется экзистенциальной философией, которая воспринимает его совершенно буквально. Действительно не было ничего; но, как подчеркивает теперь экзистенциальная философия, это "ничто" является не основанием против страха, но как раз характеризует страх в его глубочайшей сущности. Это есть выступающее в страхе наружу "ничто" как таковое, и оно является вовсе не чем-то лишенным значения, а высшим позитивным феноменом человеческого бытия. Так, у Кьеркегора говорится: "Спроси мы точнее, каков предмет страха, то услышим повсюду ответ: он - ничто. Страх и "ничто" постоянно соответствуют друг другу" (V 93). Или в другом месте: "Каково же действие "ничто"? Оно вызывает страх" (V 36). Запечатленное терминологически еще более выразительно у Хайдеггера это выглядит так: "Страх выявляет "ничто""[32]. "Страх - это такая фундаментальная расположенность, которая поставлена перед "ничто"[33].
Именно отсюда исходит экзистенциально-философское толкование страха, превращающее посредством него в вопрошании о смысле этого потрясения и этого опыта "ничто" кажущуюся бессмысленной вредность для человека в нечто позитивное. Ясно, что подобное позитивное осмысление страха возможно лишь в рамках экзистенциально-философской картины мира. Ведь если в качестве естественного и как такового преисполненного ценности состояния берут здоровую укорененность человека в окружающем его мире, то страх может выступать лишь в роли помехи. Напротив, в тот самый момент, когда подобное естественное растворение человека в его мире с точки зрения экзистенциальной философии познается в качестве отданности, страх достигает своего подлинного, ничем не заменимого результата. Страх потрясает человека во всех столь хорошо знакомых ему жизненных отношениях. Этот процесс, который в рамках естественной картины мира должен был бы означать бессмысленную вредность, на почве экзистенциальной философии обретает обязательный, уникальный смысл. Страх необходим для того, чтобы припугнуть (aufscheuchen) человека в размеренности его повседневного бездумного проживания (das Dahinleben). Он обладает могучей, в своем роде даже единственной будоражащей силой. Лишь в страхе человек вырывается из отданности миру и лишь тем самым освобождается для подлинных экзистенциальных задач. В этом смысле Хайдеггер говорит: "Таким образом страх лишает личное бытие возможности, отдаваясь, понимать себя исходя из мира и расхожих истолкований. Он отбрасывает личное бытие к тому, чего оно страшится, к его собственной способности-бытия-в-мире" (SuZ. 187) (79).
4. СТРАХ КАК ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ СВОБОДЫ
В этом смысле страх представляет собой теперь не недостаток, а прямо-таки своеобразное преимущество. "Страх, -говорит Кьеркегор, - есть выражение совершенства человеческой природы" (V 68). Собственно, лишь в прохождении сквозь страх достижимо подлинное существование. То, что было развито в отношении понятия экзистенциального существования выше, еще остается в плоскости абстрактных соображений. Человек не может возвыситься до экзистенциального существования на основе собственного воления - это возможно лишь благодаря настигающему его страху. Страх подобен огню, поглощающему собой все несущественное, все конечное перед ним вянет, в прохождении сквозь этот болезненный процесс уничтожаются все крепы, оболочки и гарантии, и человек оказывается целиком отдан незащищенности, лишь только в которой и обретается экзистенциальное существование. На деле страх подобен головокружению, делающему во всем человека неуверенным, но лишь в этой неуверенности открывается подлинное существование. Так, Кьеркегор может утверждать: "Страх - это головокружение свободы" (V 57). Этим он хочет сказать следующее: подобно тому как испытывающий головокружение видит между собой и миром зияющее пустое пространство и потому теряет любую уверенность, так и экзистенциально страшащийся ощущает соответствующую пустоту между собой и миром повседневных жизненных отношений. Прежде он был ими несом, но теперь словно бы отторжен от них, теперь он целиком oпирается на самого себя и лишь в выстаивании в этой окончательной покинутости открывает настоящую экзистенциальную свободу. Он обретает свободу лишь в страхе, и это не может совершиться никак иначе, нежели в прохождении сквозь страх.
Совершенно сходная мысль высказана у Унамуно в уже приводимом выше "Дон Кихоте": "Человек плывет в Боге, не нуждаясь в доске, и единственное, к чему я стремлюсь, - выхватить у тебя эту доску, чтобы оставить один на один с самим собой, внушить тебе мужество и сознание, что ты плывешь... Людей нужно бросать посреди океана, выхватывая у них какую бы то ни было доску, чтобы они учились быть людьми и плавать" (а. а. О. II 256).
Близко по смыслу говорится у Кьеркегора: "Тот же, кому пришлось научиться страшиться по-настоящему, научился высшему... и чем глубже человек испытывает страх, тем более он велик" (V 156). "Тот же, кому пришлось истинно научиться страху, способен словно бы уноситься в танце, когда начинают наигрывать страхи конечного и ученики конечного теряют рассудок и мужество" (V 162 f).
Соответствующим образом в "Мальте" высказывается и Рильке (говорящий, правда, о боязни там, где это должно было бы в строгом смысле называться страхом): "Когда я был мальчиком, меня били в лицо и говорили, что я труслив. Так происходило в силу того, что я еще плохо боялся. Но с тех пор я научился бояться настоящим страхом, который лишь нарастает, если нарастает сила, его вызывающая" (V 196). В подобном же смысле следует и знаменательное заключительное обращение в приводимом уже стихотворении "Великая ночь": "что ты общаешься со мной, играешь, я понял, взрослая ночь" (III 407) (80). Подступающее переживание тревожного теперь понимается посредством сравнения игры с вызовом, который обращен к человеку лично и на который последний должен ответить в совершенно определенном ключе. При этом он следующим образом познает и сознательно принимает на себя тревожность ночи: