Нет оккультизма (то есть идеи о том, что добро нуждается во зле) и в образе дементоров — «которыми не брезгуют добрые колдуны»[203]. То, что «добрые колдуны» вынуждены обратиться к помощи безусловно злых дементоров, есть признак непорядка в немагловом королевстве (непорядков там вообще много — и это еще один барьер на пути детских «мечтателей», желающих по прочтении сказки попасть в Хогвартс). И Дамблдор как раз ищет возможности избавиться от дементоров…
Книга Ролинг — современная. Но это не значит, что она «постмодернистская». В ней нет «постмодернистских» игр, экспериментов с размыванием добра и зла. «Общечеловеческие» принципы нравственности в ней прописаны безупречно.
Если и есть расхождение — то это расхождение с некоторыми уже чисто конфессиональными критериями добропорядочности: занятия магией сказка Ролинг не осуждает. Однако нарушение конфессиональных норм (нарушение вдобавок мнимое, ибо речь идет о сказке, а не о вероучительном трактате) не стоит преподносить как нарушение норм моральных. Неверующего человека, не соблюдающего Великий пост, вряд ли стоит называть мерзавцем.
Еще один повод обвинить сказочницу в аморальности усматривается в том, что ею «по-садистски преподнесен и один из самых душераздирающих моментов»[204] — речь идет об истории с туалетным призраком Миртл из второго тома. И в самом деле облик этой девочки выписан Ролинг безо всякого сочувствия.
Впрочем, что я сказал — «образ девочки»! Этого как раз нет. Это именно «образ призрака». А призраки — они одномерны, плоскостны, прозрачны. Люди (такие, как Снегг или Люпин, а со временем, наверно, и Педигрю, которому, похоже, уготована роль, схожая с ролью Горлума во «Властелине Колец») в сказке Ролинг могут быть сложны. Но все ее персонажи-призраки подобны адским жителям из «Расторжения брака» К. Льюиса: они не живы в том, прежде всего, смысле, что в них ничего не меняется, они остаются пленниками своей главной прижизненной страсти. Вот и «плакса Миртл» есть просто олицетворение «плаксивости». Это — басня.
Басни же населены «призраками»-аллегориями, а не живыми людьми. Требовать авторского и читательского сочувствия к призраку-плаксе — все равно, что требовать сочувствия к крыловской стрекозе-лентяйке. И жесток же оказался дедушка Крылов: вместо того чтобы некогда павшей, но раскаявшейся стрекозе дать приют в зимнее время, он ее выгоняет на мороз — «так поди же попляши!». Крылов-то, выходит, садист почище Ролинг: стрекоза ведь в отличие от «плаксы Миртл» никого не «доставала», детей не пугала, просто жила и веселилась — а с ней поступили так «не по-христиански»!
Я бы от истории с Миртл начал разговор о том, как скучно жить человеку, который думает лишь о себе самом и без конца подсчитывает обиды, нанесенные ему другими. Такой гордец — да, да, плаксивость есть форма гордыни — в конце концов сам запирает себя в одиночке. В унитазе. Священник Александр Ельчанинов однажды сказал, что «гордый человек подобен стружке, завитой вокруг пустого места». Вот и вокруг Миртл создалась пустота, в которой повинна лишь она сама: своими слезами о себе самой она выела все живое и в себе, и вокруг себя. Злопамятство — вот в чем трагедия Миртл. Тяжело жить, если помнить все то дурное, что, как тебе кажется, сделали тебе люди. Тут уж лучше забыть, а еще лучше — простить. Прощение — вот выход из миртловского туалета…
Христианство создало виртуозную культуру покаяния, усмотрения собственной вины. Без причастности к этой культуре не была бы возможна исповедь Дамблдора перед Гарри в конце пятого тома: «Это я виноват в том, что Сириус умер, — отчетливо произнес Дамблдор. — Или, вернее сказать, это почти полностью моя вина. Я не настолько высокомерен, чтобы взять на себя всю ответственность». Вот это — по-православному! Ведь человек, который уверяет себя в том, что он грешнее всех на свете, тем самым тоже сравнивает себя с другими и хоть в чем-то да выделяет и превозносит себя. Тонкая гордыня, замаскированное тщеславие есть и в таком псевдопокаянии. Но Дамблдор счастливо его избегает…
Когда стыдно быть православным…
Это стыдно, когда видишь, что от имени твоей веры твои единоверцы говорят глупости.
Нет, критическое отношение к «Гарри Поттеру» — не глупость. Просто если уж читать эту книгу так, чтобы каждую строчку сказки сопоставлять с православным катехизисом, то пусть тогда такой аналитик и сам не выходит за рамки христианского учения и христианской этики.
Не стоит видеть в «Гарри Поттере» сознательную христианскую проповедь[205]. Но и демонизировать эту сказку тоже не стоит.
Там, где можно было бы увидеть замечательную осторожность автора, отчего-то критики Ролинг видят все тот же оккультизм. И выводят: «В бессмертие души Джоан Ролинг, очевидно, не верит: например, в 34-й главе четвертой книги рассказывается, как из волшебной палочки Волан-де-Морта в результате магических пассов Гарри появляются, по всей видимости, души убитых Волан-де-Мортом людей. Слово „душа“ Ролинг ни разу не использует. Характерное описание этих „субстанций“ таково: „призрак или тень — неважно, что это было“. В воскресение тел писательница не верит тоже: „Никакое заклятие не может оживить покойника“, — „тяжело замечает“ Дамблдор в ответ на надежду Гарри, что „тени“, вылетевшие из волшебной палочки Волан-де-Морта, могут оживить тела»[206].
А ведь именно с христианской точки зрения Ролинг действует верно. Да, душа не может быть пленена магом. В его распоряжении могут быть лишь «призраки или тени». О бессмертии души вполне ясно говорит Дамблдор: «Такому молодому человеку, как ты, это кажется невероятным. Но для Николаса и Пернеллы умереть — значит лечь в постель и заснуть после очень долгого дня. Для высокоорганизованного ума смерть — это очередное приключение»[207]. Из книги в книгу перелетает феникс — умирая и снова рождаясь… В пятом томе Дамблдор скажет Волан-де-Морту, что худшее из всех заблуждений — это мнение, будто нет ничего хуже смерти. И именно это неверие Дамблдор считает самым слабым местом своего врага…
Нет, слишком поспешно «православные психологи» сказали, будто «смерть вообще старательно девальвируется в „Гарри Поттере“»[208]. Смерть любого человека переживается в «Гарри Поттере» как трагедия. И как определенный катарсис: человек, видевший смерть, после этого начинает видеть и нечто иное, ранее незримое (в пятом томе эта тема очень ярко прописана в связи в «невидимыми лошадями» — фестралами). Ничья человеческая смерть в этой сказке не может вызвать согласия и удовлетворения читателя (для Гарри невыносима мысль даже о смерти Волана-де-Морта). В отличие от подростковой телепродукции в «Гарри Поттере» смерть не девальвирована.
Но в то же время смерть не есть точка. За гробом есть продолжение: «Они просто прячутся от взглядов. Вот и все» (слова из заключительной главы пятого тома). «Смерти нет, это всем известно. Повторять это стало пресно. А что есть — пусть расскажут мне…» (Анна Ахматова). Сказка Ролинг целомудренно уклоняется от искушения перерасти в «английскую книгу мертвых». Даже привидения, обитающие в Хогвартсе, ничего не знают о посмертии людей:
«— Хм… Ну ладно, — покорно сказал Ник. — Не буду притворяться. Я ожидал, что ты будешь меня искать, — сказал Ник, проскользнув к окну и глядя на уличную темень. — Такое происходит иногда… Когда кто-то кого-то теряет…
— Ты… — сказал Гарри, чувствуя себя более неудобно, чем он мог ожидать. — Ты… мертв. Но ты находишься тут, так?
Ник вздохнул, продолжая смотреть на улицу.
— То есть ты вернулся оттуда, так? — настойчиво продолжил Гарри. — Люди могут возвращаться, верно? Они не уходят навсегда. Так? — добавил он, когда Ник снова промолчал… Ник отвернулся от окна и печально посмотрел на Гарри: